Устал рождаться и умирать

Раздаётся пронзительный крик, и я чувствую, что копыта упёрлись во что-то упругое. Присмотрелся, и душа воспылала гневом. Оказывается, моим отсутствием воспользовался этот бешеный ублюдок, живущий за стеной, имэншаньский хряк Дяо Сяосань. Как ни в чём не бывало забрался в мои покои и дрыхнет. Всё тело аж зачесалось, глаза готовы были выскочить из орбит. Каково видеть, как эта уродливая, грязная туша развалилась в моём с таким тщанием устроенном гнёздышке! Ах, бедная моя золотистая пшеничная соломка! Увы вам, мои несчастные алые благоухающие абрикосовые листочки! Этот ублюдок осквернил мою постельку, с него наползло омерзительных вшей, нападало перхоти от стригущего лишая. К тому же можно заключить, что он проделывает такое не впервые. Грудь горит от гнева, сила сконцентрировалась на макушке, даже слышу скрежет собственных зубов. А этот тип лежит себе, бесстыжая рожа, ухмыляется, да ещё кивает в мою сторону. Потом встаёт, невозмутимо подбегает к абрикосу и мочится. Я, как существо исключительно воспитанное, соблюдаю правила гигиены и всегда справляю малую нужду в строго определённом месте в углу у юго-западной стены. Там есть дыра наружу, и я всегда стараюсь попасть в неё, чтобы моча выливалась туда и в хлеву ничего не оставалось. А под абрикосом выполняю упражнения, там земля чистая и гладкая, словно выложенная мраморными плитками. Всякий раз, когда я цепляюсь там за ветки и делаю подтягивания, мои копытца, соприкасаясь с землёй, звонко цокают. И вот теперь это чудесное местечко загажено мочой этого поганца! Если можно стерпеть такое, то чего же тогда стерпеть нельзя? Это древнее изречение[153]

в те времена было популярным, нынче его не часто услышишь. У каждой эпохи своё слово в ходу. Я собрался, как великий мастер цигун,

[154]

разбивающий головой каменные стелы, нацелился этому ублюдку в брюхо, вернее, в его недюжинных размеров причиндалы, и пошёл на него. Страшная сила отдачи отбросила меня на пару шагов, задние ноги подкосились, и я шлёпнулся задом на землю. Одновременно я увидел, как этот ублюдок, высоко задрав задницу, обделался: из него, как из пушки, ударила струя жидкого дерьма, со свистом ударила в стену и рикошетом отскочила. Всё это произошло в один миг, то ли во сне, то ли наяву. Наиболее реальным в этой картинке было то, что он валялся, как мёртвый, у стены, как раз там, где справлял большую нужду я, — самое место для такого вонючего бурдюка. Всё тело этого ублюдка подёргивалось, конечности прижаты, спина выгнута как у напускающей на себя грозный вид дикой кошки, глаза полузакрыты, видны одни белки — ну просто буржуазный интеллигент под исполненным крайнего презрения взором трудового народа. Немного кружилась голова, свербило в носу, выступили слёзы. Все силы пришлось положить на этот раз: не врежься я в тушу этого ублюдка, кто знает, мог и стену пробить насквозь и вылететь наружу, оставив в ней круглую дыру. Подостыв, я чуть струхнул: гнусное поведение этого ублюдка, который самовольно забрался в моё ароматное гнёздышко и испоганил его, безусловно, возмутительно, но не убивать же его за это. Проучить разок можно, но доводить до смерти — ясное дело, перебор. Конечно, Цзиньлун, Хун Тайюэ и остальные заключат, что Дяо Сяосаня убил я, но мне за это вряд ли что будет, они же надеются, что я своим инструментом поросят им понаделаю. Тем более Дяо Сяосань откинул копыта в моём загоне, позволил себе лишнего, как говорят в Шанхае, сам смерти искал. У людей принято защищать свою святую землю, не жалея крови и даже жизни, а у свиней территория разве не священна? У всех животных есть свои уделы — у тигров, львов, собак, у всех без исключения. Запрыгни я к нему в загон и загрызи его до смерти, виноват был бы я. Но ведь это он забрался на моё ложе и помочился там, где я гимнастику делаю, вот и получил по заслугам. Рассуждая так и сяк, в душе я был вполне спокоен. Сожалел лишь об одном: что напал неожиданно и сзади, когда он справлял нужду. Хотя это не тот случай, когда делают осознанный выбор, но и не сказать, чтобы я действовал открыто и честно. Когда узнают, это может повлиять на мою репутацию. Этот ублюдок определённо заслуживает смерти, вне всякого сомнения, но, по правде говоря, смерти я ему не желаю, потому что чувствую бурлящую в нём дикость. Это первозданный дух гор и лесов, дух земных просторов. Как на древних наскальных рисунках, как в героическом эпосе, передаваемом из уст в уста, в нём вольно разливается дыхание первобытного искусства. Всего этого как раз и не хватало в ту насыщенную преувеличениями эпоху и, конечно же, не хватает в наши дни, когда всё так наигранно и чёрное выдаётся за белое. Мне стало жаль своего сородича, и я, сдерживая слёзы, подошёл к нему и провёл копытцем по заскорузлому брюху. Кожа у этого типа дёрнулась, и он хрюкнул. Живой! Обрадовавшись, я почесал ещё раз, и тот хрюкнул снова. Одновременно приоткрылись чёрные глазки, но тело оставалось недвижным. Надо думать, сокрушительный удар он получил по причиндалам, а это место у всех самцов самое уязвимое. В деревне женщины, бывалые да сварливые, случись им противостоять мужчине, знают, как быть: нагнуться и заграбастать это дело. А когда оно у тебя в руках, он у тебя в руках тоже — что хочешь с ним, то и делай, хоть верёвки вей. Так что этот ублюдок хоть и не помер, но уже никуда не годится. Неужто после такого удара всмятку его хозяйство восстановится?