Устал рождаться и умирать

Мёртвое застывшее тело Дяо Сяосаня смердело и не начало разлагаться лишь благодаря морозной погоде. Его устроили на лодку, стальной корпус заметно осел в воду. По сути дела, думал я, из нас троих лишь он, Дяо Сяосань, был настоящим вождём. Даже после смерти он казался живым и возлежал на лодке также внушительно и грозно. Это впечатление усиливалось от бледного света луны. Казалось, он сейчас вскочит и выпрыгнет в реку или заберётся на берег.

Наконец показались четверо охотников, такие пьянющие, что их вели под руки местные кадровые работники. Им тоже показывали дорогу две девицы в красном с красными бумажными фонарями. Я был уже в метрах десяти от пристани, и воздух наполнился мерзким винным и табачным духом. Я же был спокоен, спокоен абсолютно, будто всё происходящее не имело ко мне никакого отношения, и наблюдал, как они забираются в лодку.

Церемонно раскланявшись, они наговорили провожающим ничего не значащих слов благодарности, с пристани им ответили тем же. Они расселись по местам, и Лю Юн стал дёргать за шнур, пытаясь запустить двигатель, но тот, видимо, из-за мороза не заводился. Оставалось лишь прогреть его, и он, обмакнув кусок ваты в керосин, поджёг её. Желтоватый язычок пламени оттеснил лунный свет и осветил бледное лицо Цяо Фэйпэна и его впалый рот, а также пухлую физиономию и мясистый багровый нос Люй Сяопо. Стала видна и презрительная улыбочка Чжао Юнгана. Когда завиднелся сломанный клык моего друга Дяо Сяосаня, я ощутил ещё большое спокойствие, как старый монах перед святым образом.

Двигатель наконец завёлся, его жуткое тарахтение разорвало воздух и лунный свет. Лодка медленно тронулась. Разбивая тонкий ледок, я враскачку забрался на пристань и прошёл мимо провожавших, словно домашняя свинья. Фонари в руках девиц светили в этой неразберихе, как два огненных шара, создавая ещё более величественную атмосферу для моего неожиданного прыжка.

В тот момент я ни о чём не думал, — как повторяет словно попугай паршивец Мо Янь, — лишь действовал, лишь двигался. Почти безразличное ко всему окружающему, деформированное, преувеличенное, ни на что не похожее ощущение, ни мыслей, ни чувств, какая-то пустота в голове. Я легко подпрыгнул — правда, легко — как в начале самого романтического места в пекинской опере «Сказание о Белой Змейке», когда Белая Змейка оборачивается красавицей и грациозно взбегает на лодку. В ушах словно звучит лёгкая интерлюдия, исполняемая на цзинху,[245] я будто слышу удары гонга, призванные передать сотрясение лодки, будто становлюсь участником этой романтической истории, которая происходит в Ханчжоу на озере Сиху,[246] но не имеет никакого отношения к Великому каналу в Гаоми. Исполнители в ней — люди, арии поют тоже они, при исполнении арий они играют, а играя роли, поют. Да-да, в тот миг мыслей не было, одни ощущения, почти грёзы, грёзы, отражающие действительность. Казалось, лодка вдруг стала оседать, а когда вода почти хлынула через борт, снова медленно поднялась. Не вода вокруг, а осколки голубоватого стекла, они разлетелись во все стороны, далеко-далеко, беззвучно и со звуком: так человек или свинья, опустившись на самое дно, слышит доносящееся с берега. Ты ведь закадычный приятель Мо Яня, поведай ему секрет успеха повествования: если при каждом важном повороте сюжета не получается точно описать персонажей и с силой раскрыть их, нужно погрузить их в воду. Это мир, где беззвучие превосходит звук, это среда, в которой бесцветность лучше, чем красочность, да-да, всё и происходит, как на дне. Если он прислушается к моим словам, значит, и вправду великий писатель. Скажу тебе как другу: Мо Янь — твой друг, а значит, и мой, только поэтому и разрешаю передать ему мои слова.