Устал рождаться и умирать

Как и у нас в семье, корм в большой производственной бригаде иссяк, и они тоже выгнали на выпас всю свою скотину — двадцати четырёх волов, четырёх ослов и двух лошадей. Пастухами у них были скотник Ху Бинь и Цзиньлун. Мою сводную сестру Баофэн тогда послали на организованные провинциальным управлением здравоохранения курсы по родовспоможению, и она должна была вернуться первой в деревне акушеркой с образованием. И брату, и ей по вступлении в коммуну поручили важные дела. Ну да, скажете вы, то, что Баофэн отправили учиться на акушерку, можно назвать важным делом, но что важного в том, чтобы скотину пасти? Да, ничего особенного в этом нет, но Цзиньлуну вменили в обязанность ещё и учитывать трудодни. Каждый вечер в конторке производственной бригады он при свете масляной лампы старательно заносил в книгу учёта всё сделанное членами коммуны за день. Если держать в руках кисть не важно, что тогда считать важным? От теперешней значительности брата с сестрой мать ходила счастливая донельзя. А глядя вслед мне, когда я вёл за собой вола, лишь протяжно вздыхала. Ведь я как-никак тоже родной.

Ладно, не буду болтать зря, расскажу о Ху Бине. Росточка небольшого, говорил он не как у нас, а с восходящей интонацией в конце фразы. Когда-то был начальником почтового отделения коммуны, но за незаконную связь с невестой солдата срочной службы был осуждён на исправительные работы, а когда вышел, осел в Симэньтуне. Его жена Бай Лянь работала оператором деревенского телефонного узла. Пухлое, как фэньтуань,[99]

личико, белые зубы, алые губы — просто кровь с молоком, — да ещё голосок звонкий, она поддерживала тесные отношения со многими кадровыми работниками из народной коммуны. У окна её дома стоял еловый столб, с которого в окно спускались восемнадцать проводов. Они соединялись с какой-то штукой, похожей на туалетный столик. Когда я ходил в начальную школу, в классе было слышно, как она громко и протяжно выводит, как песню: «Алло, с кем соединить? С деревней Чжэнгунтунь? Минуточку… Чжэнгунтунь на линии». В часы безделья мы, дети, нередко пробирались к ней под окно и через дырки в оконной бумаге подсматривали, как она, нацепив наушники, одной рукой прикладывала к груди ребёнка, а другой втыкала или вытаскивала гибкие штыри в гнёзда на своём аппарате. На это волшебство и чудо мы готовы были смотреть целыми днями. Деревенские функционеры нас гоняли, но мы собирались там снова. Кроме работы Бай Лянь доводилось видеть и много чего для детских глаз не предназначенного. Видели мы и то, как кадровые работники коммуны, живущие в деревне, заигрывали с ней, притворяясь недовольными, как руки в ход пускали. Были свидетелями и того, как она звонким певучим голоском бранила на все лады Ху Биня. Понимали и то, почему дети Бай Лянь так не похожи друг на друга. Потом в окна вместо бумаги вставили стёкла, завесили изнутри занавесками — видеть уже ничего не увидишь, можно лишь прислушиваться к доносящимся из дома звукам. Ещё позже за окно провели провод под напряжением. Мо Яня однажды так ударило на подоконнике, что он заорал и надул в штаны. Когда я пытался оттащить его, меня тоже тряхнуло. Я тоже завопил, но в штаны не надул. После такой неприятности охотников подслушивать больше не находилось.

В войлочной шапке с наушниками, в защитных очках как у горняков, Ху Бинь ходил в потрёпанной армейской форме и засаленной армейской шинели внакидку, с карманными часами в одном кармане и таблицей телеграфных кодов в другом. Пасти скотину для него было настоящим унижением. Но кто ж его заставлял елду распускать? Отправив моего брата собирать разбредшихся волов, он садился у дамбы на солнышке и листал книжонку телеграфных кодов, бубня что-то вслух. Почитает-почитает, а потом со слезами на глазах всхлипывает:

— Ну не заслужил я такого! Не заслужил! За такую сущую малость — трёх минут не прошло — и никакого будущего!