Утерянный рай

– Да, было времечко. Однажды на улице встретили ее какие-то ребята. По-видимому, они хотели заставить ее сдаться. Но она царапалась, кусалась. Тогда они толкнули ее под проходящий трамвай. Ей отрезало ноги. Я ходил к ней в больницу. Просил ее сказать, кто это сделал. У меня тогда был вальтер. Я бы их перестрелял. Она, увидев меня, отворачивалась и просила врача, чтобы меня не пускали… Знаешь… Я стоял перед нею на коленях, она меня била своими ладонями и кричала: «Уйди, уйди!». А мне казалось, что она меня гладит. Так я ее любил. Потом ее выписали. И она уже дома отравилась… Целый месяц я ходил как помешанный. Но ее уже не вернешь.

Сашка молча смотрит на Палахова и ошеломленно думает: «Врет, наверное, так не бывает. Чушь какая-то. Сочиняет».

– Я б их всех, гадов, перестрелял, если бы знал тогда, кто это сделал, а потом бы сам застрелился. Но только через год я узнал одного из них. Его забрали в армию. Вот я жду, когда он вернется…

«Чушь какая-то, – снова думает Сашка. – И зачем придумывает? Кричит с надрывом. Сам себя накручивает. Какие-то африканские страсти. Псих он, что ли?»

Палахов резко замолкает. С минуту сидит, тупо смотрит в окно. Потом неожиданно, ни с того ни с сего говорит:

– А тебе пистолет, случаем, не нужен?

– Пистолет? – опешивает Дубравин. – Какой?

– А вот такой. – Витька достает из сумки тяжелый, как кусок железа, самодельный наган. Все как положено. Барабан, ствол, курочек. Дубравин берет его в руки и чувствует, как удобно ложится в ладонь холодная рукоятка.

– Видишь, сделан как здорово. Под мелкокалиберный патрон. Вещь! Могу продать за двадцатку.

– А он стреляет? – опасливо спрашивает Саша.

– А ты как думал! Сам лично ездил в горы. Опробовал. Бьет, как зверь!

– Вещь хорошая, только денег нет, – отвечает Сашка.

– Ну, пришлют же тебе родители…

Пока на сцене не появился пистолет, Дубравин не особо верил Витьке. А тут… Может, у него и вальтер есть. Кто ж его знает… И вообще, чего только в этих городах ни бывает. Людка рассказывала, что к ней тоже приставали как-то. И острая тревога накатила в душу: «Господи, а как там Галка? Одна в городе. А может быть, у нее кто-то появился? Ведь у них там своя жизнь. Студенческая. Не чета тебе. Вот и прислала ответ. Правду ведь не скажешь сразу. Так, мол, и так. Полюбила другого…».

* * *

Вечером он долго маялся. Семейство сестры в большой комнате смотрело телевизор, а Дубравин ходил из угла в угол и шептал про себя, разглядывая ее маленькую фотографию: «Молчишь. Ты все молчишь. Смотришь, улыбаешься о чем-то своем. И молчишь. А я смотрю на твой портрет. И не могу наглядеться. И что же мне теперь делать? Что отвечать?»

Он присел за стол. Написал первую строчку: «Здравствуй, Галя!» Посчитал, что получилось как-то фальшиво. И отложил синий листок в сторону.

Опять заходил из угла в угол: «Эх, любовь, любовь. Больно-то как. Господи! Завыть, что ли?»

Встал у окна. По вечерней дождливой улице потоком текли машины. Свет фар преломлялся в стекле, которое окрашивало все в фантастическую радугу. Сами собою ни с того ни с сего потянулись слова:

По щеке тепло пролегла слеза.С отраженьем твоим мы – глаза в глаза.Ты скажи мне, портрет, поскорей ответь,Что решать теперь, то ли плакать, то ль петь?!

«Галка! Галка! Мне бы увидеть снова тебя. Твои милые глаза, губы, руки. Только бы заглянуть в глаза. Они как звезды. И все решится. Все встанет на свои места. Ведь было нам вместе хорошо».

Он вспомнил рассказ Палахова: «Вот у него действительно все кончилось. А я-то чего раскис, расквасился? Витька прав! Пока мы живы, ничего не кончается. А в такой ситуации хуже нет – рыдать и умолять. Мало того, что тебя не любят, так еще тебе же надо унижаться, выпрашивать. Но бывает и хуже, как в том случае про трамвай… Как бы ни было тяжко, надо хоть достоинство свое блюсти. В конце концов, что я, тряпка, что ли?»

Он подошел к столу, снова достал листок синей почтовой бумаги:

«Здравствуй!

Может быть, мы с тобою больше не встретимся. Может, ты просто не захочешь меня видеть. Не знаю. Ничего не знаю. Все так сложно. Пусть эти строки останутся моим последним откровением. Я люблю тебя. И ты, конечно, знаешь об этом. И ты права, от частого употребления слова стираются, как каблуки от асфальта. Но когда эти слова пишут в последний раз, они приобретают новый смысл…».

IV

В перерыве в аудиторию пришла секретарша из деканата:

– Вас приглашает к себе Владимир Евгеньевич!

«Меня? Зачем? Проректор вызывает меня, первокурсника, к себе? Может, что-нибудь не так? Точно! Вчера в общежитии гуляли до утра. А я там староста этажа! Может, поэтому?» – думал Казаков.

– Петро, если будут отмечать явку, скажи, что меня в деканат вызвали.

Анатолий быстро собрал книги, конспекты со стола и помчался на административный этаж.