Утопленник из Блюгейт-филдс

Питт гадал, что такого есть в смерти, что она манит к себе людей — и зрелище чьей-то чужой агонии становится публичным развлечением? Своеобразным катарсисом собственных страхов — попыткой подкупить судьбу, оградить себя от насилия, которое может ворваться даже в самую безмятежную жизнь? Однако от мысли о том, что подобное может приносить наслаждение, Питту становилось тошно.

Когда извозчик остановился перед мрачным каменным фасадом Ньюгейтской тюрьмы, хлынул проливной дождь. Питт назвал себя охраннику у ворот, и его впустили внутрь.

— С кем, вы сказали?

— С Морисом Джеромом, — повторил инспектор.

— Его повесят, — без всякой необходимости заметил охранник.

— Да. — Питт проследовал за ним в серое чрево тюрьмы. Их шаги гулко отражались от унылых каменных стен. — Знаю.

— Он что-то знает, да? — продолжал охранник, направляясь к кабинету начальства, чтобы получить разрешение. Как приговоренному к смерти, Джерому не позволялись свидания.

— Возможно. — Питт не хотел лгать.

— Когда дело заходит так далеко, по мне лучше, чтобы этих бедолаг оставляли в покое, — сплюнув, заметил охранник. — Но я терпеть не могу тех, кто убивает детей. Это неслыханно. Убить взрослого мужчину — это одно, да и среди женщин немало таких, кто напрашивается на это. Но ребенок — это совсем другое, это противоестественно, вот что я вам скажу.

— Артуру Уэйбурну было шестнадцать лет, — помимо воли втянулся в спор Питт. — Едва ли его можно считать ребенком. Случалось, вешали и тех, кто был моложе.

— Ну да, — пробормотал охранник, — когда они того заслуживали, да. А еще их сажают в исправительные дома, чтобы не нарушали общественный порядок. Из-за них страдают приличные люди. Есть еще и «Стилья», в Колдбат-филдс.

Он имел в виду самую страшную лондонскую тюрьму, Бастилию, где здоровье и дух заключенных ломались за считаные месяцы однообразной бессмысленной работой вроде «артиллерийской учебы», когда узники бесконечно передают по кругу один другому чугунное пушечное ядро, так что начинают отваливаться от усталости руки, затекает спина, трещат перенапряженные мышцы. По сравнению с этим щипать паклю, до тех пор пока не собьются в кровь пальцы, — занятие простое. Питт ничего не ответил охраннику — тут не хватило бы никаких слов. Такие порядки царили в Бастилии уже несколько лет, но в прошлом все обстояло еще хуже. По крайней мере, колодки и кандалы исчезли, если от этого стало хоть чуточку лучше.[8]

Питт объяснил старшему надзирателю, что хочет допросить Джерома в связи с полицейским расследованием, поскольку осталось еще несколько вопросов, которые нужно уладить в интересах потерпевших.

Надзиратель был в достаточной мере осведомлен об обстоятельствах дела и не потребовал более подробных объяснений. Он был знаком с самыми страшными болезнями, и не было таких извращений, известных человеку или зверю, с которыми бы он не сталкивался.

— Как вам угодно, — согласился надзиратель. — Хотя вам крайне повезет, если вы из него хоть что-нибудь вытянете. Что бы ни случилось с нами со всеми, через три недели его повесят, поэтому он все равно ничего не приобретает и ничего не теряет.

— У него есть жена, — напомнил Питт, хотя он понятия не имел, есть ли Джерому до нее какое-либо дело. В любом случае он хотя бы для виду должен был что-то ответить надзирателю. Он пришел повидаться с Джеромом, уступая внутренней потребности попытаться в последний раз успокоить свою душу и убедиться в том, что Джером виновен.

Когда инспектор вышел из кабинета старшего надзирателя, его встретил другой охранник, который провел его по серым сводчатым коридорам к камерам смертников. Атмосфера этого места облепила Питта со всех сторон, проникая в голову и в горло. На него обрушилась затхлость, вековая грязь, с которой было не по силам справиться никакой карболке, ощущение бесконечной усталости, усугубленной невозможностью отдохнуть. Как ведет себя человек, сознающий неизбежность своей смерти — которая придет в назначенный час, назначенную минуту, — лежит на кровати, не в силах заснуть, боясь, что сон украдет у него несколько драгоценных мгновений оставшейся жизни? Переживает заново свое прошлое — все хорошее, что случилось с ним? Или же раскаивается, терзаясь чувством вины, и просит прощения у Бога, о чьем существовании он внезапно вспомнил? Он заливается слезами — или сквернословит?

Охранник остановился.

— Вот мы и пришли, — фыркнув, сказал он. — Крикните мне, когда закончите.

— Спасибо. — Питт словно со стороны услышал собственный голос. Чисто автоматически ноги внесли его через открытую дверь в полумрак камеры. С громким металлическим лязгом дверь захлопнулась у него за спиной.