Утренняя звезда

Девушка отвела взгляд.

— Зачем вздор молоть!..

— Нет, не вздор! Так и есть… Только какой он барин? Мужик сиволапый, мазилка!.. На господских задворках вырос да господскими объедками вскормлен…

— И пускай! — воскликнула Дуняша, и голос ее зазвенел. — Пускай! Не знаешь ты, какой он…

— А какой?

— Таких-то я сроду не видывала. Чего только не расскажет! Про книжки разные, про город Петербург, про картинки…

— Картинки!.. — повторил парень, изумляясь, и вдруг сердито прикрикнул: — Ты не дури, Дунька! Слово-то свое помнишь? Сказано — связано!..

— Не забыла, — твердо ответила Дуняша. — Только связанное и развязать можно.

— Ах ты, бессовестная! — Павел в ярости схватил ее за руку и больно сжал у запястья…

Девушка с силой вырвалась и, оттолкнув его, зашагала к деревне…

— Ну погоди, худо будет! — крикнул парень ей вслед.

…На лугу народ не расходился. Разбившись на кучки, мужики толковали все о том же. Ерменев сидел на траве, вокруг него толпились люди.

— Ты вникни, ваше благородие! — гудел степенный бородач. — Ныне засуха была, половины не собрали против прошлогоднего. А оброк плачен, как и летось. Да еще долг не отдали! Как же быть-то?

— Чистое разоренье! — вздохнул кто-то.

— Затвердил управитель: торгуй да торгуй, — вмешался старик. — А что продавать-то? Право, нечего!

— А хоть бы и было, — сказал бородач. — Куды везти? Повсюду заставы… Не то что в Москву, в Серпухов не стали пущать, в Тарусу!..

— Некуда возить, — поддержал старик. — Вовсе некуда.

— Вот что, братцы, — вмешался Ерменев. — Управитель — управителем, а надобно к самому помещику обратиться.

— И слушать не станет! — махнул рукой бородатый. — Что Сушков скажет, тому и верит. Ему, барину, наши дела невдомек.

— А вы объясните! — сказал живописец. — Не может того быть, чтобы не понял. Уж я-то его лучше знаю.

— Рассерчает! — покачал головой старик. — Кричать почнет, ногами затопает… Страх! Лицо кривит, на губах пена!

— Сердит! — согласился бородач.

— Сердит, да не зол, — возразил Ерменев. — Говорю вам, братцы, ступайте к барину!

Мужики зашумели. Кольцо вокруг художника росло. Подошел и Павел. Присел в сторонке, прислушиваясь к спору.

— Всем скопом к нему идите! — продолжал Ерменев. — Придете ко крыльцу, требуйте самого! Пусть один кто-нибудь говорит. Только не рыжий этот, не то найдет коса на камень. Нужно выбрать мужика спокойного.

— Это верно! — поддержал кто-то. — Федор, он вроде барина… Бесноватый…

Мужики засмеялись.

— Баб тоже с собой возьмите! — говорил живописец. — Можно и девок. Александр Петрович к женским слезам чувствителен… А я, братцы, еще сам поговорю с ним. Попрошу!

Павел злобно сплюнул и отошел. Навстречу ему верхом на палке весело мчался Егорушка.

— Павлуша, Павлуша! — кричал он. — Поиграй на рожке, а Дунюшка пусть попляшет… Поиграешь, а, Павлуша?

Павел поднял голову, посмотрел на мальчика мутными глазами.

— Павлуша! — шепнул мальчик испуганно. — Ты чего?

— Я те поиграю! — пробормотал парень и вдруг ударил ребенка кулаком в грудь.

Тот пошатнулся и, споткнувшись о камень, полетел наземь. Павел угрюмо побрел дальше, вдоль окаймлявшего луг ельника.

Ерменев собрался домой.

— Егор! А Егор! — окликнул он.

Мальчик не отозвался. Художник огляделся по сторонам и увидел Егорушку.

— Что с тобой? — спросил он, подойдя к нему.

Егорушка лежал ничком, плечики его вздрагивали.

Ерменев приподнял ребенка.

— Обидел кто?

— Не! — проговорил Егорушка, захлебываясь слезами. — Об камень зашибся…

— Экий ты, братец, егоза! — покачал головой художник. — Ну ничего, не горюй! Авось заживет до свадьбы… Пойдем-ка восвояси, гляди, как небо насупилось.

…Поздно вечером Сумароков с Ерменевым ужинали вдвоем. В большой столовой было неуютно. На дворе бушевала буря. Косые иглы дождя хлестали в стекла. Ветер гудел в печной трубе, врывался в комнату сквозь щели оконниц. Желтые язычки свечей, вправленных в позеленевшие медные подсвечники, метались и гасли.

— Осень! — говорил Сумароков. — Слава богу, осень… Теперь чуме конец! Она холода боится, это уж точно! Скоро можно и возвращаться. Жду не дождусь!.. Скука — мочи нет. Еще месяц, и будем мы с тобой в Москве. А к рождеству, уповаю, откроем театр… Денег Матвеич добудет, уж я его знаю! Ежели и не хватит, то…

— Александр Петрович! — остановил его Ерменев. — Не прогневайтесь, дозвольте сказать вам правду.

И художник рассказал о том, что услышал давеча в деревне.

— Поверьте, Александр Петрович, — добавил он. — Состояние поселян ваших самое убогое. Взять с них более нечего…

Сумароков нахмурился.

— Да ведь и я живу не в хоромах, ем-пью не на серебре. Вовсе оскудел!

Ерменев возразил:

— Разве деньги эти понадобились вам на пропитание?.

— Да, сударь! — воскликнул поэт. — Именно на пропитание! Ибо не единым хлебом существую. Простолюдину — что! Брюхо набил и доволен. А мне этого мало! Неужто не понимаешь?

— Как не понять! — мягко сказал Ерменев. — Я и сам таков. Только не верю, что духовная пища, обретенная страданиями людскими, может дать радость.

— Ну, ну! — отмахнулся Сумароков. — Уж и страдания! Они тебе с три короба порасскажут… Не всякой песне верь!