Утренняя звезда

Снаружи послышался шум колес. Сумароков прислушался.

— Никак, едет кто-то?

В прихожей слабо зазвенел колокольчик.

— Так и есть! — с досадой пробормотал Сумароков.

Шаркая мягкими подошвами, вошел Антип.

— Гости, батюшка! — доложил он. — Калиновский барин…

— Нащокин? — удивился хозяин. — Чего это ему вздумалось? Об эту пору?

Он поднялся и пошел в сени. Там стоял тщедушный старичок в парусиновом балахоне и старомодной шляпе. Рядом с ним — дородная барышня.

— Давненько не видались, Николай Кириллович! — сказал хозяин сухо. — Каким ветром занесло?

— Прошу приюта, государь мой! — прошамкал гость. — Для себя и дочери моей, девицы Лизаветы… На одну только ночь!

Девица низко присела.

— Милости прошу! — сказал хозяин. — А что приключилось?

Нащокин покосился в сторону слуг, стоявших у стены. Потом сказал, понизив голос:

— После расскажу… Дозвольте же разоблачиться, соседушка!

— Пособите! — приказал Сумароков слугам.

Антип с лакеем Михайлой стали стягивать с гостя насквозь промокший балахон. Горничные засуетились вокруг барышни. Наконец гости проследовали в столовую.

— Это также гость мой! — представил хозяин Ерменева. — Живописец и зодчий петербургский… Прошу любить и жаловать!

Нащокин и Ерменев раскланялись. Девица опять присела, вскинув на художника тусклые бледно-голубые глаза.

Сумароков пригласил гостей к столу:

— Угощайтесь, чем бог послал… Не желаете ли рому, верно, продрогли, едучи?

Старичок хлебнул из чарки, крякнул, бритое его лицо еще пуще сморщилось.

— Так что же у вас стряслось? — повторил хозяин.

— Несчастье! — воскликнул Нащокин. — Люди мои взбунтовались… Ринулись в усадьбу, стали бесчинствовать! На жизнь мою покушались! Слава богу, успели мы с Лизонькой схорониться в конюшне, а Степка-кучер тайком вывез на дрожках… Кабы не десница господня, быть бы нам убиенными…

— Вон как! — Сумароков был поражен. — Да отчего же это?

Старик развел руками.

— Ни с того ни с сего… Словно взбесились!

— Ну нет! — сказал Сумароков. — Не может быть… Не взыщите, Николай Кириллович, скажу откровенно: слишком вы с мужиками круты.

— А откуда вам сие ведомо, позвольте спросить? — обиделся гость.

— Слухом земля полнится… Порют у вас людей нещадно. Продаете их порознь, как скотину бессловесную. Вот и озлобились.

Старик прикрыл глаза, пожевал беззубыми деснами.

— Что ж, может, прикажете вовсе отпустить мужиков? — сказал он вкрадчиво. — Дать им вольную, пускай идут на все четыре стороны? А?..

— Нет! — ответил хозяин серьезно. — Упаси нас господь от такого лиха! Богачам это не опасно: они наймут в услужение сколько хочешь людей. Мы же едва сводим концы с концами. Откуда возьмем пахарей, пастухов да слуг дворовых? Тогда нам погибель! А на ком стояло и всегда стоять будет государство Российское, как не на поместном дворянстве? Именно на нем, а не на придворной знати, осыпанной милостями и богатствами!.. Да и мужики сами не ищут воли. Знают, что без господ совсем пропадут.

— Умные речи и слушать приятно, — одобрил Нащокин.

— Таково всегда было мое мнение, — продолжал Сумароков. — Пять лет назад почел я долгом изложить его самой государыне, письменно… Однако и тогда и ныне я видел разницу между господином и тираном. Одно дело строгость справедливая, иное — тиранство и произвол. В старину помещики были судьи и отцы своим людям, и мужики любили их, как детям должно любить родителей. Теперь же все больше слышишь о злонравии и мучительстве барском. А от сего растет в народе озлобление.

Нащокин усмехнулся.

— Слыхали мы эти песни! Да смысла в них немного. Разве ныне помещики стали свирепее, а мужики своевольнее, нежели прежде? Нет, государь мой! Времена настали другие, вот в чем дело! Все гонятся за деньгой… Торговля бойкая пошла. Мануфактуры разные строят, заводы. Казна все больше с нас спрашивает. Нас жмут, жмем и мы. Сами изволили сказать: еле концы с концами сводим. Мужик ленив, да себе на уме. Попробуй отпусти чуть веревочку, все прахом пойдет. Вовсе обнищаем. Вам легко, сударь, в столицах комедии сочинять. А нам, кто на земле своей сидит, каково?

Молчавший до сих пор Ерменев заметил:

— В просвещенных европейских государствах давно уже не существует рабства, однако не слышно, чтобы дворяне тамошние по миру ходили…

— Гм! — произнес гость, кинув на художника колючий взгляд. — Вижу, господин живописец из вольнодумцев. Должно, почитывает сочинения Жан-Жака[14] да мерзости Вольтеровы.

— Приходилось! — ответил Ерменев иронически. — Но и повидал тоже всякое. Здесь, в нашем отечестве…

— Погодите, господа! — вмешался Сумароков. — Вольтер и Руссо ни при чем, Николай Кириллович. Однако и ты, Иван, не прав! Иноземные государства нам не пример. Что русскому здорово, то немцу смерть…

— Глядите! — вскричал вдруг Нащокин поднявшись. — Что это?

Сквозь оконное стекло вдали виднелся отблеск пламени.

— Пожар где-то, — сказал Сумароков.

— Дозвольте выйти на крыльцо, соседушка! — почему-то встревожился гость.

— Что ж, пожалуйста! — сказал Сумароков недоумевая.

Все прошли в переднюю. Сумароков отодвинул засов, распахнул дверь. За дальним лесом плыли клубы багрового дыма.