Утренний бриз

Бирич подозрительно покосился на низенького толстого Учватова, но тут же отвел глаза. Этот коротышка не осмелится. Скорее всего у камчатских ревкомовцев одни подозрения. Надо что-то предпринять. Его крепкие пальцы аккуратно сложили бланк радиограммы и спрятали ее в нагрудном кармане куртки.

— Вы никому ее не показывали? — Павел Георгиевич положил ладонь на карман.

— Что вы? — Учватов был крайне обижен. — Я же понимаю. Я всегда для вас…

— Хорошо, хорошо, — остановил его Бирич и предупредил: — Пока о ней никому ни слова.

— Конечно, как же иначе, — закивал Учватов, и его оплывшее лицо задрожало, как студень.

— Можете идти.

Оставшись один, Павел Георгиевич сел в свое любимое кресло, но тут же поднялся и заходил по комнате. Так лучше думалось. Но думал он сейчас не о радиограмме, а о себе. Павел Георгиевич пытался разобраться в своем душевном состоянии. Сбылось, собственно говоря, все, о чем он думал последнее время. Уничтожен ревком, нет Бесекерского, новый Совет делает и будет делать только то, что он пожелает, найдет нужным. По существу, Биричи теперь хозяева уезда, но почему же нет спокойствия, удовлетворения? Совесть? Чепуха. Она никогда не беспокоила его, да и вообще существует ли она? Скорее всего это выдумка болтунов и писак. Совесть — это дело, которое ты ведешь и которое тебе приносит прибыль. Есть прибыль — есть совесть. Нет прибыли — нет и совести.

Прибыли скоро начнут притекать, как вода в половодье. Так в чем же дело? Вот она причина — вступление партизан во Владивосток, и, как следствие, эта требовательная радиограмма из Петропавловска. Если там узнают правду, то тогда надо ждать с первым пароходом неприятных гостей. Не лучше ли заранее уехать отсюда в Америку, не ожидая Свенсона? Елена еще не надоела Рули, и он, конечно, поможет ему перебраться на тот берег с кое-какими сбережениями, хотя бы в благодарность за то, что он не противник, а скорее помощник в сближении Рули и Елены.

«Как лучше поступить?» — Павел Георгиевич достал радиограмму и снова перечитал ее. И изменил свое первоначальное решение — повременить с ответом. Задержка его вызовет в Петропавловске подозрения. Надо немедленно послать ответ в самых уверенных, солидных и убедительных тонах.

У Бирича уже складывался в голове текст ответа, и он, не теряя времени, отправился к Треневу. Выйдя на улицу, он у дома столкнулся с Еремеевым, который бежал, широко размахивая руками и низко нагнув голову. Он чуть не сбил с ног Бирича. Павел Георгиевич сердито его окликнул:

— Что, как ошпаренный, бегаешь?

— Ох-ох, — Еремеев остановился, схватился за ходившую ходуном грудь. Его багровое лицо было испуганным:

— Беда, ой беда! — Он никак не мог закончить фразу. Павел Георгиевич тряхнул его за плечо так, что у Еремеева голова мотнулась, как привязанная на веревочке:

— Какая беда?

Нехорошее предчувствие подступило к сердцу Бирича. Еремеев наконец выговорил:

— Беда, беда с Трифоном Павловичем!

— С Трифоном? — в первый раз за весь день вспомнил Бирич о сыне. — Что? Говори! Ну, говори!

— Бьют! Бьют его! — Еремеев отступил от Бирича, испугавшись выражения его лица.

— Где Трифон? — Бирич шагнул к Еремееву, но тот снова отскочил.

— У Толстой Катьки. Шахтеры… — Еремеев еще что-то говорил, но Бирич уже его не слушал. Он почти бежал к кабаку, охваченный тревогой. «Тряпка, сопляк безвольный, — ругал мысленно сына. — Из-за проститутки так опуститься…» Но тут злость на Трифона отступила, растаяла. Бирич вспомнил, что сына бьют шахтеры. В старом коммерсанте вспыхнула ненависть к углекопам: «Шушера, сброд! Подняли руку на мое семя? Дорого вам это обойдется. В рог бараний согну!..»

Бирич так ускорил шаг, что Еремеев едва за ним поспевал.

Из темноты тускло зажелтели подслеповатые окна кабака. Из-за плотно прикрытой двери доносились приглушенные крики, ругань. Биричу показалось, что он различил голос сына — протяжный, стонущий, зовущий на помощь. Старого коммерсанта словно обдало огнем. Он не помнил, как очутился у двери и рванул ее за большую железную скобу, заменявшую ручку.

В лицо тугой стеной ударил спертый жаркий воздух, насыщенный табачным дымом, винным перегаром, кислятиной. Крики, свист, песни обрушились на старого коммерсанта, как грохот огромного водопада. За мглисто-табачной стеной, при свете тусклых ламп и коптилок, трудно было что-либо рассмотреть. Люди казались какими-то уродливыми, безликими, все они дергались и раздирали в крике рот.

— Стойте! — голос Павла Георгиевича потряс кабак.

Бирич оказался на середине зальца. Он стоял, крепко упираясь в пол, чуть нагнувшись вперед. Правая его рука была сжата в кулак и взброшена над головой. Варежка касалась низкого, мокрого, закопченного потолка.

В кабаке стало необыкновенно тихо. Все как бы застыли на тех местах в тех позах, в которых их застал голос Бирича. Люди, кто с испугом, кто с недоумением, а кто и насмешливо смотрели на старого коммерсанта. Во всем виде Бирича было что-то грозно-страшное, и в то же время за этой позой угадывалась растерянность.