Утро без рассвета. Колыма

Николай помог медведю сделать крышу. Чтоб не рухнула она на семью. Не придавила, не сделала шатунами. Надежно закрепил он бревна в земле. На них наносил веток, травы, мха. Сверху еще с десяток стланников положил и ушел. Думал, что медведь его помощь за свою работу примет. Но тот понял все сразу. Издали почуял, что Николай над его берлогой работал, по-соседски, по-мужичьи помогал. Медведь давно привык к Николаю и всегда принимал его помощь. Помнил крепко постаревший медведь, как спас его медвежонка от неминучей смерти одинокий мужик, живший на острове отшельником.

Давно это было. В тот год у медведя появились на свет два медвежонка. Первенцы. Шустрые, беспокойные. А один— особо. Все бока за зиму протолкал. Все кричал.

И только по весне, когда вылезли медведи из берлоги, поняли, что один медвежонок совсем больной. Неопытен был медведь в строительстве берлоги. И потому земляная стенка, возле которой спал тот медвежонок, была самой холодной. Северная сторона. Она и застудила малыша.

Не доверял тогда медведь людям, но к кому обратиться? Никто, кроме Николая, не мог помочь малышу. И, подтолкнув больного медвежонка к самым дверям его дома, заставил ждать человека. Тот вышел. Медвежонка на руки взял. Внес в дом. Две недели не выпускал. Поил разогретым медом, салом. Закутывал, в ватное одеяло. Клал в тепло. И ожил малыш. Через месяц, подрос, стал толстым, сильным. Поверил человеку медведь. Полюбил его. Перестали они бояться друг друга. Да и чего бояться? Знал медведь — не убивает никого человек. Не обижает. Звери в тундре его не боятся. Вот только волки… Но их самих в тундре никто не любил.

Сеня не раз видел медведя. Но подходить к нему так близко, как Николай — не решался. А теперь и тем более — не до кого ему было. За лето на острове были построены две дополнительные коптилки и поселенец едва успевал управляться.

Ночами он спал неспокойно. То ему казалось, что дрова в коптилке загорелись жарко и испортили всю рыбу. Он вскакивал, бежал проверять. Но все было в порядке. И свалившись где-нибудь около коптилки, засыпал Сеня ненадолго. И виделось ему будто угли совсем остыли. Березовые чурки не дымят. Он снова подскакивал…

За лето он похудел. Стал быстрым. Вот только желудок стал прихватывать все чаще. Порою ночами не мог уснуть. Все виделось, что Скальп, ухмыляясь, то колет его в живот иголками, то стеклом разрезает желудок.

Сеня просыпался, хотел вскочить, но боль удерживала. Не давала встать. Этого никто не знал. И поселенец хотел теперь лишь одного. Хоть бы день отдыха. Единственный день. Чтобы можно было лежать на постели, не вставая. Целый день, не надрываться рыбой, водой, дровами, мешками с солью. Ведь все три месяца он не видел ни одного выходного, ни одного спокойного часа, ни одной свободной минуты. Одежда уже колом на спине стояла. Некогда. Щетиной такой зарос, что медведи завидовали. За своего принимать начали. В баньку бы сходить. Некогда.

«Вот так наверное и сдохну где-нибудь в коптилке. А этот плешатый кассир, приняв меня за копченую чавычу, взвесит вместе с балыками», — думал Сеня.

— Привет, Сень! — вдруг услышал он за спиной голос Николая.

— Привет!

— Ну, как тебе можется?

— Как видишь. По малой нужде отскочить некогда.

— Покрепись еще немного.

— Креплюсь. Покуда жив.

— Хороший год у нас выдался, — улыбнулся Николай.

— Чем же?

— Рыбой весь район обеспечили. Грибов сдали два плана. Редкая удача. Икры ни килограмма не забраковали. Вся первым сортом пошла. Такого дохода госпромхоз никогда еще от Ягодного не получал. Что значит— остров попал в надежные руки!

— Сито, а не руки, — отвернулся Сеня.

— Почему?

— Требуха изводит. Боюсь не выдержу.

— Две недели осталось. Не больше. А потом я тебя в район отправлю. Лечиться. Заодно и отдохнешь. Сам видишь, не одному тебе так приходится. Все так работаем.

— Так, а я что? Я не жалуюсь. Просто сказал.

Но вечером Сенька не выдержал. После приступа пошел домой, не видя земли под ногами. Она крутилась перед глазами черным колесом. Не помнит, сколько лежал распластавшись на полу. Царапая изъеденными солью, почернелыми пальцами, бездушный, терпеливый пол. Стены вздрагивали от криков, стонов, но никто не пришел к нему. Никто не хватился, не поинтересовался.

— Корми их! А им все мало! Сколько я вам рыбы сдал, а прихватило — никому не нужен. Обжоры проклятые! У вас вместо души и сердца один желудок!! — и, разозлившись на всех и на самого себя, напился вдрызг.

Вечером он проснулся оттого, что кто-то звал его от порога:

— Сенька.

Ну чего? — отозвался

—

— Коптилки остыли.

— Ну и хрен с ними.

— Что?

Пропади вы пропадом с ними

—

Иди-

чиркнул спичкой.

— Ты что сказал?

— Что слышал.

— Сволочь ты! Я так и знал, что нагадишь рано или поздно. Проявится в тебе гнилая душонка. Скотина! Опять напился. Не мог двух недель выдержать, расплылся, как баба.

— Кто баба? — встал Сенька. И, нетвердо ступая на ногах, двинулся на Николая.

— Иди проспись! — оттолкнул его тот.