Владимир Рекшан

Ужас и страх

Роман

Глава первая

Что же он так нажирается всякий раз, когда надо принимать главное решение? И чего ради пить там, где народ ест гречневую кашу и говорит рафинированно? Не знаю значения этого слова даже по отношению к подсолнечному маслу, но все равно пользуюсь им. Рафинированно – нерафинированно! Суть в смысле – зачем на люди выходят? Выходят алкоголики, которым скучно пить дома. Выходят девицы, которым замуж невтерпеж, которым хочется не просто спариваться, но и вить гнезда… Потом они все равно друг с другом переспят в разные декады года. Станут большой семьей, словно “длинный дом” ирокезов у Моргана и Энгельса. А их парни с серыми подвальными лицами? Мятые и никакие. Но молодые пока! И это значит, что им еще рано идти на войну…

– Совсем не хочу! – говорит толстый Женя. – И не пойду! У меня инвалидное удостоверение! Я и так еле ноги волочу – старый, больной человек.

Он толст, как четыре Пушкина, и пьян, как три Есенина. Язык у него уже развязался, словно шнурки у ебаря.

– Женя, – говорю я, – вот и отлично. Теперь тебя не жалко. Теперь тебя можно просто посадить у дороги и заминировать, чтобы враги подорвались.

– Меня заминировать не надо, – говорит он неожиданно тихо и трезво.

– Теперь будущее от тебя не зависит. Это же мы все придумали, и ты был “за”, хотя и пьяный. Зачем на войне умирать молодым, когда в ней виноваты старые? Старые должны умирать за свои старые дела.

Он снимает очки и кладет на стол. Вынимает пластмассовую челюсть и опускает рядом с очками.

– Я сейчас махаться начну, – говорит без челюсти шепеляво. – Это вы с Пашей и Сашей. Вам воевать, мать! А меня убивать?

– Лучше умереть в бою, – говорю я. – Красиво умереть вместо своих детей. Нас не жалко.

– Это вас не жалко! А меня мне будет не хватать. Да. Меня мне будет не хватать.

Он начинает смеяться и кашлять. Он достает из-под стола бутылку и наливает в стопку. Мы сидим в подвале на сквозняке. Здесь нельзя пить водку, но попробуй ее от Злягина отними. И не отнимают сегодня, поскольку знают: нам завтра идти на войну… И вообще тут в подвале такое место. Никогда нельзя, но всегда можно. Особенно сегодня. Говорят, будто самый старый генерал отказался в пользу самого молодого. Интересно было бы знать: где это все-таки произойдет? и как?

В тугую створку двери вваливается Паша-Есаул. А за ним Серега Усов в английской шапочке, похожий на доктора Ватсона и Шерлока Холмса одновременно. Если б еще не его татарская курносость и славянская бородатость.

– А! Ага! – реагирует Женя, а Паша протягивает руку и опрокидывает стопку. Он ее в рот опрокидывает, а не на стол. Водку жалко, а нас – нет. Мы старые уже, а водка всегда молодая, как наши дети. Впрочем, Паша не старый еще. Просто хочется ему казаться – матерым и воинственным.

– Теперь все дозволено, – возбужденно начинает Паша, а Усов озабоченно потирает руки, моргает, смахивает слезинку и пожимает плечами.

– Что там дозволено? Что? – сам себе задает вопрос и не находит ответа.

– Вы сядьте, что ли, – говорю им, а толстый Женя:

– Садитесь, мать, – ворчит. – В ногах правды нет.

– Но правды нет и выше, – подхватывает Усов-Ватсон и дробно смеется. – А в чем есть? В руках? В зубах? В головах?

– В х…х! – возвышает голос Злягин, а Паша и Усов-Холмс садятся.

– Зачем это здесь? – начинает Паша про челюсть толстого Жени. – Почему зубы? Ты вырвал зубы? Ты не хочешь идти воевать?

– Не хочу воевать, мать, ни с кем.

– За самострел в военное время…

– А не выпить ли нам, господа, – перебивает Усов-Ватсон. – Не выпить ли нам водки, друзья, в этот весенний холодный вечер? Да и скоро в поход. И – волнительно. Поход! А когда? Кто знает когда? И из чего стрелять? И, что немаловажно, в кого? Никто ничего не объяснил.

Появляется Сека Скатский. Секу зовут Саша. Если сказать долгую речь про его безумный взгляд, значит, не сказать ничего. Он преподает в университете курс философии, а вне университета пишет и издает популярные парадоксы про войну. На него молятся молодые, которым еще рано умирать. У Секи еще более монгольские скулы выделяются на изможденном лице. Секу зовут Саша. Саша актуален, как герпес морозным утром, как теща на перроне с мешком на колесиках, как зеленое знамя ислама на пике Ленина… И Секу теперь совсем не жалко, потому что это мы так решили в позапрошлом году, и шутили, и сочиняли, и даже в Манеже устроили акцию с империалистическим заявлением про то, что Босфор и Дарданеллы наши…

Итак: Злягин, Паша-Есаул, Серега Усов, Сека и я. Еще порывался Лысый Католик, но хотя он и выглядит на пятьдесят, ему всего тридцать два, и его на фронт не берут, а нам отправляться, если не завтра, то послезавтра. Это точно. И тут ничего не попишешь, поскольку все написано. Мы и написали. А Комитет солдатских матерей подхватил. Бабы, тетки, женщины и девки поперли на демонстрации. Устроилось все быстро и ловко. Года не прошло, как подключилась Дума. Затем и президент подписал…

– Ты так и хочешь умереть трезвым? – спрашивает Серега.

– Хотя бы я, – отвечаю привычно, но неуверенно.