Ужасы

Но сегодня днем я посмотрела вверх… вынуждена была посмотреть: мое внимание привлекли сдувшиеся воздушные шарики, которые зацепились за верхушку дуба. Яркое цветное пятно на фоне серо-голубого неба и окоченевших веток с крохотными почками, которые пытаются пробиться сквозь ледяную корку после обманчивого наступления весны. Наполненные гелием беглецы ускользнули из рук гуляющих возле церкви Святого Марка беззаботных детишек. Я в будние дни каждый раз прохожу здесь по пути в школу и обратно. Это самый спокойный маршрут из всех, что я смогла найти. Он проходит в стороне от многолюдных улиц, от гудения машин, которого невозможно не слышать, когда хочется просто поразмышлять. Итак, шарики привлекли мое внимание. Они зависли между колокольнями, которые, да будет тебе известно, верховенствуют над всеми наркодилерами, бандитами и проститутками двух ближайших улиц. Шары висели, зацепившись за ветки, и я подумала о душах, заблудившихся на полпути к небесам.

И только тогда я увидела эту девушку. Увидела за секунду до того, как она прыгнула вниз.

Она стояла в одном из узких проемов ближайшей башни, колокола которой каждое воскресенье призывают помолиться хоть кого-то из оставшихся здесь людей. Я различала только бледное лицо и смутные очертания фигуры на фоне грубо отесанных серых камней. Сначала, когда девушка занесла ногу над пустотой, я подумала, что она это не всерьез.

Потом наши глаза встретились… мне показалось, она смотрела в мою сторону. Может быть, мой взгляд послужил для нее сигналом? Прыгнуть, пока никто не предпринял попытки остановить? Пойми, я не осуждаю ее — не хочу сказать ничего плохого о твоих бабушке и дедушке, но я родилась и воспитывалась в грехе.

Ни звука, никто из нас даже не вскрикнул. Это была примечательно тихая смерть. Я проводила ее взглядом до самой земли все семьдесят с лишним футов. Она не дергалась, не махала руками, скорее это было похоже на замедленное падение. Из-за гудения машин на соседних улицах я едва услышала звук удара о землю.

Может, она прожила еще несколько секунд, может, нет. Когда я подошла, никаких следов жизни в ее теле уже не осталось. Я опустилась рядом с ней на колени, стараясь не смотреть на кровь, которая растекалась из-под ее затылка. Лицо девушки, тонкое и юное, казалось умиротворенным, словно она нашла ответ на какой-то мучительный вопрос, глаза ее были полуприкрыты.

Я положила руку ей на живот. Живот был плоский, определенно плоский по сравнению с тем, какой сейчас у меня. Он был мягкий, вялый, словно его только что выпотрошили, как один из шаров, которые зацепились за ветки дуба у нас над головами. Для меня это было равносильно признанию в самоубийстве. Поблизости не было никакой детской коляски. Плод этого чрева лежал в маленькой свежей могилке. Или, если она выкинула его на раннем сроке, крохотное тельце превратилось в больничные отходы и его сожгли вместе с использованными бинтами и вырезанными опухолями.

— Мне так тебя жаль, — сказала я ей. — Я тоже хотела сделать так, когда потеряла своего.

Сейчас не многим из таких, как ты, удается преодолеть первые три месяца.

Рука, которую я держала в своей, кажется, похолодела еще до наступления смерти и не отвечала на рукопожатие.

Буду с тобой до конца честной: я до сих пор не уверена, справилась бы я с охватившим меня отчаянием, если бы не ты. Мы с тобой потеряли твоего близнеца, но ты зацепился во мне и уцелел, и поэтому я знала — мне есть ради чего жить.

Вечером я рассказала о прыгнувшей с колокольни девушке на собрании. Все увлеченно слушали, никто не перебивал. В группе по умолчанию на этой колокольне побывал каждый. Какие-то несколько мгновений мы все смотрели вниз и готовились шагнуть в пустоту. Признаться в том, что им нужна поддержка, было трудно нам всем: женщинам и тем мужчинам, чьи надежды на отцовство рухнули, превратились в бесформенную массу, выскользнули из лона их жен и подруг.

Я прекрасно понимаю, что маме не следует рассказывать своему ребенку некоторые вещи (сколько бы лет ему ни было) так, как порой это делаю я… Но к чему приукрашивать? Помимо любви и заботы я должна делиться с тобой правдой, ведь ты пробиваешься к жизни в опасное время.

О той девушке, которая прыгнула, женщина по имени Деника сказала:

— Никто не должен умирать так, в одиночестве. Ты успела подойти к ней? — Деника посещала собрания около месяца. — Она сказала тебе что-нибудь перед уходом? — В арендованном нами классе стало так тихо, что можно было услышать скрип стула.

— Почти ничего, — ответила я, — Она попросила простить ее, потому что знала, что поступила неправильно. Я знаю, что совсем не похожа на монахиню, но, возможно, она подумала, что я иду из церкви.

Мы все побалансировали на краю колокольни и в конце концов выбрали жизнь.

Но я подозреваю, что для некоторых из нас этот вопрос еще остается открытым.

Группа… да, группа. Надеюсь, то, что сейчас стало частью моей жизни, к тому времени, когда ты будешь читать это письмо, превратится в воспоминание о чем-то далеком.