Узник гатчинского сфинкса

Шелестели страницы, чуть поскрипывало перо, колебались белые язычки пламени с сизоватыми контурами, отчего у подножия подсвечника на столе темным облачком кружила размытая тень. И вдруг в этот немой полуночный час он явственно услышал голос батюшки: «Андреа, сынок?» Поначалу он не мог, да и не смел поверить. Чушь какая-то, неправдоподобие! Он быстро вскочил с кресла, оглянулся. Зачем-то взял в руки подсвечник, но тут же вновь поставил на стол. «Померещилось», — решил он. Но в этот момент, тут же без всяких сомнений, он точно услышал его голос: «Андреа, сыночек?» И он даже понял, что голос долетел до него через двойные рамы окна, из сада. «Но как же это? Как! Неужели возможно?..»

Он снова схватил подсвечник, и в этот момент послышался настойчивый, глуховатый стук по стеклу. Там за двойными стеклами, забранными по краям подсиненными морозными узорами, он увидал белую костистую руку батюшки с обручальным кольцом на среднем пальце. Она поднялась и опустилась, будто махнуло крыло птицы.

Андрей схватил полушубок, выскочил во двор, вернулся, зажег фонарь и вновь бросился во двор. Он прошел в сад через узкую дверь высокого забора, подле бани. Остановился. Ночь была морозная и тихая. Луна большим красным шаром зависла над трубою Бологовых, расчертив на колючем снегу длинные холодные тени. Замороженные окна, освещенные тусклым уходящим светом луны, жутко белели, будто бельмы слепых глаз… И ни души. Андрей потоптался, поскрипел на снегу валенками, покрутил фонарем, громко кашлянул раз-другой. Было тихо, пустынно.

Обескураженный, с какой-то даже тайною обидою, он вернулся в дом, задул фонарь и долго сидел в прихожей в совершенной темноте. Кажется, что он чего-то ждал. Потом прошел в спаленку, разделся, не переставая к чему-то прислушиваться…

И все-таки вероятнее всего это Мардарий — сторож гостиного двора. Сказывали, что старуха у него заболела… Может, камфоры понадобилось, может, ромашки или горчицы?.. Конечно, время позднее, в дверь стучаться неудобно, а тут видит — окно светится…

Андрей почти уговорил себя и уж совсем было лег в постелю, но одна недавняя мысль тайным намеком держала в напряжении. Он ворочался на своем толстом, набитом конским волосом, тюфяке, закрывал глаза, натягивая на голову стеганое одеяло. Пробовал думать о чем-то другом, но через минуту, едва ослабевала воля, мысли переносили его в Ментак или Ревель… И вновь начинала маячить перед ним белая, усталая рука батюшки с обручальным кольцом…

«Ну пусть так!.. Экая невидаль! Ну и посмотрю, к чему теперь-то? Утром, утром! Спать!..»

И все-таки не было ему сна и покоя; и он понимал, что и не будет, пока не проверит, не удостоверится…

В сад, к его окну, можно подойти или через уличную калитку, или через изгородь с проулка. Но едва ли Мардарий с его комплекцией полез бы через высокую изгородь. И Андрей сразу пошел к калитке. Однако, не доходя еще и десятка саженей, он понял, что калитка, до трети занесенная снегом, не открывалась. Тогда через двор он вновь вышел в сад и, проваливаясь в глубоком снегу, приблизился к окну, поднял фонарь. Снег, слегка всхолмленный от стены, был девственно чист и ровен, лишь от сухой метелки пижмы бежала к завалинке дома мелкая мышиная цепочка. Опустив фонарь, он какое-то время стоял недвижим, почти физически ощущая, как накатывалась на него непонятная, глухая жуть… А месяц спустя, вьюжным февральским вечером, кто-то осторожно поскрежетал щеколдой входной двери. Андрей открыл засов. На крыльце стоял незнакомый российский мужик: чепан с башлыком, широкий кушак, за которым топор и оплетенное сыромятью кнутовище. Лицо худое, борода подковой, глаза тяжелы и сторожны.

— Извиняйте, — сказал он шепотом. — Вы Андрей Евгеньевич Розен? Ну-тко я, значится, к вам…

— Ради бога, пройдемте в комнаты!

— Никак не можно, — сказал мужик. — В извозе мы, да и нельзя, чтобы кто-либо приметил меня тут…

В полутемных сенцах, торопясь и путаясь, разорвал он прокуренными, иззябшими пальцами подкладку своего малахая и осторожно, как птицу, извлек оттуда и подал Андрею большое письмо в черном пергаменте за черною родовою печатью. Принимая его, Андрей чувствовал, как дрожат руки, как недвижно замерло сердце и как слабеют ноги его.

Умер отец!..

…Андрей плотнее задернул шторы, переложил с места на место книги, подправил ладошками бумагу, постоял, накинул полушубок, задул свечу и тихо пошел к задней выходной двери. И там, у двери, он столкнулся с Анной. Она стояла безмолвно, словно привидение, судорожно прижимая к груди худые кулачки, и смотрела на него темными впадинами невидимых глаз.

— Андре! — позвала одними губами.

— ?!

— Андре? Зачем так? Не надо! Зачем?..

Она припала к нему, спрятала на его груди лицо, и он почувствовал ее горячие слезы.

Андрей молча гладил мягкие прямые волосы, отдающие едва уловимым запахом цветущего миндаля.