V.

Под душем Рэйчел пела слащавую песенку голосом томной красотки, усиленным кафельными стенами. Она знала, что людей забавляет, когда эту песенку поет такая малышка.

Любой мужик — кобель, подруга.

Его любимый дом — бордель.

И он, чуть что, готов, подруга,

С другой девчонкою — в постель.

И даже если ты, подруга,

С ним и мила, и хороша,

Он все равно тебя унизит…

Не дам за это и гроша.

Ведь знаешь ты, моя подруга,

Я через это все прошла

И добрых мужиков, подруга,

Как ни старалась, не нашла.

Но если хочешь ты, подруга,

Мужчинку доброго найти,

То знай, любимая подруга,

Несчастье ждет тебя в пути…

Вскоре в комнате Паолы зажегся свет и стал просачиваться в воздух через окно и вентиляционную шахту, сопровождаемый звоном бутылок, шумом бегущей воды, спускаемого унитаза. И потом, еле различимо — звук расчески, проходящей по длинным волосам Рэйчел.

Когда Рэйчел выходила из квартиры, стрелки на светящихся часах у кровати Паолы Майстраль показывали почти шесть. Они не тикали, поскольку были электрическими. Минутная стрелка сначала не двигалась, но потом скачком оказалась на двенадцати и начала свой путь вниз — по другой половине циферблата, — как если бы она прошла сквозь зеркало и сейчас должна повторить в зеркальном времени то, что уже сделано ею во времени реальном.

II

Вечеринка, словно неодушевленный предмет отпущенной ходовой пружиной разворачивалась, стремясь охватить все пространство шоколадной комнаты, чтобы ослабить внутреннее напряжение и обрести равновесие. Почти в центре на сосновом полу, подогнув ноги, сидела Рэйчел Аулглас, и ее кожа сквозь черные чулки просвечивала бледным.

Казалось, она знает тысячу секретов, как, не прибегая к помощи пелены сигаретного дыма, добиться такого бездонного и чувственного взгляда. Нью-Йорк для нее был городом дыма, его улицы — закоулками лимба, его тела духами умерших. Дым, казалось, живет в ее голосе, в ее движениях, делает саму Рэйчел более материальной, видимой, — будто слова, жесты, капля кокетства могут лишь ненадолго взвиться и сразу же улечься, как дым в ее длинных волосах, и оставаться там, пока она не выпустит их — случайно и непреднамеренно — легким взмахом головы.

Всемирный искатель приключений Стенсил-младший восседал на кухонной раковине, покачивая лопатками, словно крыльями. Рэйчел сидела к нему спиной; через дверной проем кухни он видел оттененный рельеф ее позвоночника, скользящий на темном свитере черной змеей, мельчайшие движения ее головы и волос — Рэйчел поворачивалась к тому, кого она слушала.

Стенсил решил, что он ей не нравится.

— Он точно так же смотрит на Паолу, — сказала она Эстер. Эстер, конечно же, передала Стенсилу.

Но дело здесь было не в сексе. Причина крылась значительно глубже: Паола родилась на Мальте.

Стенсил появился на свет в 1901 году (когда умерла королева Виктория) как раз вовремя, чтобы называть себя ребенком века. Он рос без матери. Отец, Сидней Стенсил, служил в Министерстве иностранных дел своей страны компетентно и без лишних разговоров. О матери Стенсил ничего не знал. Умерла ли при родах, сбежала ли с кем-нибудь, покончила ли жизнь самоубийством; во всяком случае, ее исчезновение было связано для Сиднея с болью, достаточной для того, чтобы ни разу не упомянуть об этом в своих письмах к сыну. Отец умер в 1919 году на Мальте при неизвестных обстоятельствах во время расследования Июньских беспорядков.

В один из вечеров 1946 года Стенсил, отделенный от Средиземного моря балюстрадой, сидел в компании некой маркграфини ди Кьяве Левенштейн на террасе ее виллы на западном берегу Мальорки; солнце садилось в толстые тучи, превращая видимую часть моря в жемчужно-серую пелену. Возможно, они чувствовали себя последними богами, последними жителями планеты, покрытой водой, или может… Впрочем, делать выводы было бы нечестно. В любом случае эта сцена игралась следующим образом.

МАРКГ. Значит, вы должны уехать?

СТЕН. Стенсил должен быть в Люцерне уже на этой неделе.

МАРКГ. Терпеть не могу предвоенные мероприятия.

СТЕН. Это — не шпионаж.

МАРКГ. А что же это?

(Стенсил смеется и смотрит в сумерки).

МАРКГ. Вы так близки.

СТЕН. Кому? Маркграфиня, он не близок даже самому себе. Это место, этот остров. Всю жизнь он ничего не делал, а только скакал с острова на остров. Есть ли в этом смысл? Да и должен ли вообще быть смысл? Даже если он скажет вам, что не работает ни на какой Уайтхолл, кроме, разве что, — ха-ха — на сеть уайтхоллов в собственном мозгу — безликих коридоров, которые он все время подметает и поддерживает в приличном виде на случай визита агентов. Эмиссаров из зон распятой человечности, из вымышленных регионов любви. Но кто его для этого нанял? Во всяком случае, не он сам. Может, его хозяин безумие? Безумие пророка-самозванца…

(В этом месте наступила долгая пауза. Тускнеющий свет проливался через край тучи и падал на них — усталых и раздраженных).