V.

Стенсил собрался ждать. Он поселился в недорогой квартире в районе Тридцатых улиц (Истсайд), временно освобожденной неким египтологом по имени Бонго-Шафтсбери — сыном другого египтолога, с которым был знаком Сидней. Когда-то давно, до Первой мировой, отцы враждовали, — у Стенсила-старшего такие отношения были со многими из теперешних «связей» сына, но, как ни парадоксально, этот факт, к счастью Герберта, удваивал его шансы на получение прожиточных средств. В последний месяц он использовал свою квартиру лишь как piede-a-terre, кое-как урывая время для сна между обязательными визитами к тем, кто относился к "связям", — причем их число включало в себя сыновей и друзей оригиналов и поэтому постоянно росло. С каждой ступенью важность его родства ослабевала. Еще немного, и наступит день, когда Стенсила станут терпеть просто из вежливости. Тогда они с В. окажутся в полном одиночестве — в мире, который потерял их обоих из виду.

А до тех пор можно было ждать Шунмэйкера, заполняя время королем амуниции Чиклицем и лекарем Айгенвэлью (определения их профессий, как и все остальное, восходили ко временам Сиднея, хотя сам Сидней и не был знаком с этими людьми лично). Тот период отличался вялостью, от которой бросало в дрожь, и Стенсил прекрасно это сознавал. Месяц — слишком долгий срок для того, чтобы жить в одном городе, — если только в нем не находится ощутимый объект для изучения. Стенсил даже принялся за долгие прогулки по городу в надежде на стечение обстоятельств. Но ничего не происходило. Он ухватился за приглашение Эстер, надеясь напасть на след, найти ключ или хотя бы намек. Но Больная Команда ничего не могла ему предложить.

Хозяин квартиры был достаточно характерным выразителем настроений, доминирующих в Команде. Он представлял собой ужасное для Стенсила зрелище: Стенсил увидел в нем себя в довоенное время.

Универсал Фергюс Миксолидян — армяно-ирландский еврей — утверждал, что он — самое ленивое существо в Нуэва-Йорке. Диапазон его творческих начинаний — ни одно из них так и не было завершено — простирался от вестерна, написанного белым стихом, до перегородки, которую он вытащил из кабинки туалета на вокзале Пенн-стэйшн и принес на выставку в качестве того, что в старину дадаисты называли «реди-мэйд». Критики откликнулись не очень добрыми комментариями. Фергюс настолько обленился, что единственным его занятием (за отсутствием надобности зарабатывать на жизнь) стала еженедельная возня у кухонной раковины с сухими электроэлементами, ретортами, перегонными кубами и растворами солей. Он добывал водород, и заполнял им плотный зеленый шарик с нарисованной на нем большой буквой Z. Если он собирался спать, то привязывал шарик к спинке кровати, и это было единственным способом для посетителей понять — на какой из сторон сознания он находится.

Еще он любил смотреть телевизор. Он придумал гениальное изобретение выключатель, воспринимающий сигналы от двух электродов, которые крепились на внутренней стороне запястья. Когда Фергюс проваливался до определенного уровня бессознательности, сопротивление кожи начинало повышаться, и как только доходило до некоторого значения, срабатывал выключатель. Таким образом, Фергюс становился как бы продолжением телевизора.

Остальные члены Команды пребывали в такой же летаргии. Рауль писал для телевидения, бережно храня в памяти имена всех спонсоров-фетишей этой индустрии, на которых он горько жаловался. Слэб под влиянием спонтанных порывов рисовал картины. Он называл себя кататоническим экспрессионистом, а свои работы — "пределом некоммуникабельности". Мелвин играл на гитаре и пел вольный фолк. Стиль привычный — богема, творчество, искусство, — только он еще дальше отошел от действительности, этакий до крайности декадентский романтизм, не более, чем обессиленное воплощение бедности, бунта и артистической души. Ибо к несчастью, большинство из них работали только на прокорм, а темы для разговоров черпали со страниц «Тайм» и других подобных изданий.

Возможно, они выжили, — размышлял Стенсил, — единственно потому, что не одиноки. Бог ведает, сколько их еще на свете — людей с тепличным чувством времени, не знающих жизни и уповающих на милость Фортуны.