В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

мемуаристики 1860--1870-х годов делают облик русского поэта объемнее и

вместе с тем интимнее, хотя в чем-то умаляют масштаб поэтической

индивидуальности "Коломба русского романтизма".

Три слоя воспоминаний о Жуковском -- прижизненных, посмертных и

ретроспективных -- три этапа развития русской мемуаристики вообще. Меняются

ее формы (ощутимо движение от эпистолярно-дневниковых через документально-

источниковедческие к эстетически организованным), но остается неизменным

одно: уважение к Жуковскому -- человеку и поэту. Создается коллективная

летопись его жизни и творчества, его биография.

Постепенно воспоминания о Жуковским обретают свою систему и логику.

Обозначаются вершинные события, лейтмотивные ситуации, хронологические

гнезда. Жуковский -- "певец во стане русских воинов", душа "Арзамаса", "человек

с сердцем на ладони", "рыцарь на поле словесности и нравственности", ангел-

хранитель русских поэтов, поэт-романтик, живописец, ходатай за униженных и

ссыльных, христианин -- все эти грани его творческой и человеческой

индивидуальности воссозданы в коллективном портрете. От детства до последних

дней (пусть с неизбежными пропусками) рассказана его биография.

Последним важным штрихом в коллективной мемуарной биографии

Жуковского стала книга К. К. Зейдлица "Жизнь и поэзия В. А. Жуковского. По

неизданным источникам и воспоминаниям". В своем окончательном варианте она

появилась в 1883 г., к столетнему юбилею поэта. Зейдлицу, хорошо знавшему

Жуковского почти на протяжении тридцати лет и ставшему после смерти поэта

его "душеприказчиком", было что сказать и вспомнить. В его руках находились и

неизвестные бумаги Жуковского, он имел доступ к неопубликованным

источникам, хранившимся у родственников поэта.

Книга Зейдлица -- жизнеописание В. А. Жуковского, своеобразный

путеводитель по его жизни. Написанная честно, точно, на большом

документальном и мемуарном материале, она не отличается особыми

художественными достоинствами. Но ее ценность в другом: она -- кладезь

сведений о поэте, хронологически последовательное изложение его биографии. В

этом смысле она стала важнейшим источником для первых исследователей

поэзии Жуковского, его биографов; не потеряла своего значения эта книга и

сегодня.

С книгой Зейдлица кончилась пора мемуаров о Жуковском; началась

эпоха его нелегкой судьбы в литературоведении, издания его сочинений, где

воспоминания его современников были и точкой отсчета, и документальным

источником, и материалом для текстологического, историко-литературного,

реального комментария.

3

И все-таки каким предстает Жуковский в воспоминаниях современников,

чем обогатили они представление о нем, поэте и человеке? "Воспоминание и я --

одно и то же", -- сказал он в стихотворении "К своему портрету". Совпали ли

мемуарные свидетельства с его реальным образом, с его портретом?

Только повторяемость мемуарной характеристики может предохранить от

риска принять случайное и субъективное за действительное и типическое. О

Жуковском вспоминали самые разные люди: его родственники А. П. Елагина и А.

П. Зонтаг -- и знакомые с ним всего один день И. Е. Бецкий, М. Диев; близкие

друзья, спутники всей его жизни А. И. Тургенев, П. А. Вяземский, П. А. Плетнев

-- и люди, которые стали его друзьями, проговорив с поэтом всего несколько

часов и больше уже ни разу в жизни не встретившись с ним, такие, как ссыльные

Н. И. Лорер, А. Е. Розен, А. Ф. Бриген; политические ретрограды А. С. Стурдза и

Н. И. Греч -- и деятели русского освободительного движения А. И. Герцен,

декабристы; великие писатели А. С. Пушкин, Н. В. Гоголь, И. С. Тургенев -- и

священнослужитель И. И. Базаров; соотечественники и иностранцы; слуга

Василий Кальянов -- и императрица Александра Федоровна. И во всех этих

мемуарных свидетельствах о личности Жуковского (за исключением одного-

единственного рассказа H. M. Коншина, да и то переданного им с чужих

пристрастных слов) намечаются три точки пересечения, три сферы

безусловности, определяющие восприятие личности Жуковского

современниками: Поэт, Человек, Гражданин. Очевидно, это единогласие и есть

признак объективности того образа Жуковского, который складывается из всей

совокупности свидетельств о нем.

Жизнь души Жуковского, мир его эмоциональных переживаний и сфера

его поэтической мысли были в его стихах на виду у всей читающей России.

Однако эта всеобщая распахнутость сделалась у поэта своеобразной формой

замкнутости, потаенности его частной жизни, скрытой от любопытных глаз. В

этом смысле характерны эпизодические воспоминания будущего декабриста, а в

1810-х годах камер-пажа императрицы Марии Федоровны А. С. Гангеблова,

который часто видал поэта в Павловске: "<...> Жуковский вообще держал себя

молчаливо: мне ни разу не доводилось слышать, как он говорит по-русски <...>. В

один тихий, ясный вечер <...> Мария Феодоровна вышла на террасу и,

полюбовавшись несколько минут луною, велела <...> вызвать к ней из залы

Жуковского. "Не знаете зачем?" -- спросил Жуковский, поднимаясь с места. "Не

знаю наверное, -- отвечал камер-паж, -- а знаю, что что-то о луне". -- "Ох уж мне