В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

эта луна!" -- заметил поэт. Плодом этой довольно долгой созерцательной беседы

поэта с императрицей был "Подробный отчет о луне" с его эпилогом, одним из

очаровательнейших созданий Жуковского" {Рус. архив. 1866. Т. 3. С. 195, 197.}.

Этот эпизод наглядно очерчивает сферу запретного, скрытого от всех,

даже самых близких Жуковскому людей, его поэтическое вдохновение и

творческую лабораторию, проникнуть в которую не было дано никому.

Характерно, что ни один из мемуаристов даже не пытается воссоздать его

творческий процесс; их отношение к тайне творчества как бы усвоило отношение

к ней самого Жуковского, парадоксально выразившего эту тайну понятием

"невыразимое". Даже коллеги по поэзии, собратья по перу, такие, как П. А.

Вяземский, могут лишь остановиться, замереть в изумлении перед

"чародейством" его поэзии. Они способны только выразить силу эмоционального

воздействия лирики Жуковского, который "читателя своего не привязывает к

себе, а точно прибивает гвоздями, вколачивающимися в душу". Стихи

Жуковского его современники воспринимали как нечто безусловно данное, а не

сделанное. Единственный способ характеристики Жуковского-творца -- это или

рассказ о пейзаже, вдохновившем поэта (у А. П. Зонтаг описание Мишенского и

холма "Греева элегия"), или фиксация обстоятельства, послужившего поводом к

написанию того или иного произведения, или констатация самого факта его

создания (ср. в письмах Пушкина: "Жуковский пишет гекзаметрами").

При этом в восприятии всех своих столь разных друзей и знакомых

Жуковский -- прежде всего поэт. Ореол поэзии как бы светится вокруг его образа,

поэтому типологический признак воспоминаний о нем -- поэтическая цитата и

перифрастическое обозначение его реального облика образом его лирического

героя: "певец Светланы", "певец во стане русских воинов", "балладник",

"сказочник"; в поздние годы его жизни к этому добавляется "поэт-христианин".

Образы поэзии Жуковского накладываются на личность поэта и заметно

выделяют его из среды других людей. Особый масштаб поэтической личности

Жуковского -- вот один из лейтмотивов свидетельств о нем. Даже люди

бесконечно далекие от поэзии ощущали этот масштаб с первой встречи, и это

ощущение толкало их на неожиданные для них самих поступки. Так, в записках

высокопоставленного чиновника В. А. Инсарского Жуковский появляется на один

короткий миг, чтобы просиять этим ореолом поэзии: "Киселев приказал мне не

принимать решительно никого. Подобное приказание исполнялось потом всеми

дежурными самым непреклонным образом. Едва я получил это приказание,

входит Жуковский, которого дотоле я никогда не видел. Исполненный

благоговения к его имени (лишь только оно было произнесено), я опрометью

бросился в кабинет в каком-то смутном убеждении, что пред знаменитым поэтом

все возможные министры должны быть почтительны. Когда я доложил о

Жуковском, Киселев молчаливо погрозил мне пальцем и велел просить его" {Рус.

архив. 1873. Т. 1, No 4. С. 575.}.

Образы поэзии Жуковского сливались с его реальным обликом и

трансформировали этот облик в восприятии современников. "Певец Светланы"

неотделим от Жуковского, и это заставляет мемуаристов почувствовать тесную

связь поэта и его поэзии. Так, в воспоминаниях А. Д. Блудовой его обычный

повседневный разговор уподобляется его поэзии: такой же возвышенный,

идеальный, расцвеченный колоритом фантастики и одетый чуть заметным

мистическим флером, как и его романтические образы. Любопытно, однако, что

люди, знавшие и ценившие домашнюю поэзию Жуковского, его арзамасскую

"галиматью" и поэзию "забавного и гениального вранья" (Ф. Ф. Вигель, П. А.

Вяземский, А. О. Смирнова-Россет, А. С. Пушкин), видели соответствие и этим

стихам в каждодневном поведении поэта, в его способности "расходиться",

"разболтаться" самым веселым образом и начать "нести премилый вздор". На

пересечении этих двух контрастных обликов, типов бытового поведения

возникает более или менее достоверный литературный портрет. Идеально-

возвышенный Жуковский неотделим от веселого юмориста, так же как его

высокая, серьезная лирика немыслима без субстрата домашней, шутливой,

пародийной поэзии.

Одной из главных опасностей, подстерегавшей уже современников,

которые попытались запечатлеть в своих воспоминаниях черты личности

Жуковского, была опасность канонизации его образа. Надо признаться, что образ

Жуковского как бы специально создан для этого; не случайно он так легко

принимает на себя хрестоматийный глянец возвышенности, идеальности,

безусловности, -- может быть, потому, что и возвышенность, и идеальность в

самом деле были ему свойственны. Необходимым коррективом в этом отношении

служат воспоминания тех людей, которые знали поэта близко, в быту, и чей

собственный уровень был достаточно высок, чтобы за репутацией и славой

увидеть и оценить обычного земного человека.

В этом плане особенного разговора заслуживают воспоминания А. О.

Смирновой-Россет, написанные с ярко выраженной полемической установкой и

более всего препятствующие канонизации образа Жуковского своей бытовой

живостью. Любопытно, что эта незаурядная женщина, отличавшаяся высокой