В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

repos. Je ne m'aveugle pas sur ce que je sacrifie, en faisant ce pas-l`a, mais je vois aussi tout se que je gagne. D'abord je suis s^ure de faire le bonheur de ma bonne maman, en lui donnant deux amis {Я хочу выйти замуж за Мойера! Я имела случай увидеть,

насколько он благороден, насколько возвышенны его чувства, и я надеюсь, что

найду с ним совершенный покой. Я не слепа относительно того, чем жертвую,

делая этот шаг, но я вижу также все, что выигрываю. Прежде всего я уверена, что

сделаю счастливой свою добрую мать, дав ей двух друзей (фр.).}. Милый друг, то,

что теперь тебя с нею разлучает, не будет более существовать. В тебе она найдет

утешителя, друга, брата. Милый Базиль! Ты будешь жить с ней, а я получу право

иметь и показывать тебе самую святую, нежную дружбу, и мы будем такими

друзьями, какими теперь все быть мешает. Не думай, ради Бога, чтобы меня кто-

нибудь принуждал на это решиться. <...>"

Легко себе представить, какое впечатление эти письма сделали на бедного

нашего друга. Он не верил тому, что Мария Андреевна решилась идти замуж

добровольно, без принуждения; он подозревал Екатерину Афанасьевну в том, что

она была единственною виновницей жертвы дочери. Он оспаривал все уверения

Марии Андреевны и умолял ее по крайней мере отсрочить свое решение еще на

год:

"Я сам люблю Мойера; я видел его во все минуты прекрасным человеком,

я почитаю его способным дать тебе счастие. Но я прошу одного, не по

принуждению, свободно, не из необходимости, не для того только, чтобы бежать

из семьи и где-нибудь найти приют. Вот мысль, которая убивает меня".

Переписка эта, в 70 мелко написанных страниц в четверку25, носит на

себе отпечаток сильнейшего душевного волнения и исполнена чувств и мыслей,

выраженных со всею силою пламенной страсти языком, подобного которому не

могло бы создать никакое искусство. Как переписка Шиллера и Гете с любимыми

ими женщинами в немецкой литературе, так переписка Жуковского с Марией

Андреевною и ее матерью, хранимая, как драгоценное сокровище, у Авдотьи

Петровны Елагиной, могла бы занять почетное место в литературе русской; она

пленила бы каждого как наружною, так и внутреннюю своей прелестью.

Наконец, не будучи в состоянии представить себе, что дерптские события

произошли именно так, как писала Мария Андреевна, Жуковский решился сам

ехать в Дерпт и лично удостовериться в случившемся. В январе он прибыл туда и,

к удивлению своему, нашел все в другом виде, чем представляла ему испуганная

фантазия. После различных объяснений друг наш вышел победоносным героем из

прискорбной борьбы между сердцем и рассудком. <...>

Таков был результат поездки Жуковского в Дерпт. В Петербурге кое-как

он занимался работами и перепискою с знакомыми и развлекался в кругу

любезных арзамасцев, в котором даже казался веселым; а в ночную пору писал

стихи:

Кто слез на хлеб свой не ронял,

Кто близ одра, как близ могилы,

В ночи, бессонный, не рыдал,

Тот вас не знает, Вышни силы?!26

или еще:

Прошли, прошли вы, дни очарованья!

Подобных вам уж сердцу не нажить!

Ваш след в одной тоске воспоминанья;

Ах, лучше б вас совсем мне позабыть!

К вам часто мчит привычное желанье,

И слез любви нет сил остановить!

Несчастие -- об вас воспоминанье,

Но более несчастье -- вас забыть!

О, будь же, грусть, заменой упованья;

Отрада нам -- о счастье слезы лить;

Мне умереть с тоски воспоминанья!..

Но можно ль жить, увы! и позабыть?!27

Как мощная горная река, промчавшись с ревом и пеною сквозь скалистые

ущелья, величественно струится по плоской равнине к морю и в хрустальной

глубине своей отражает мирные берега и голубое небо, -- так отныне

направляется и жизнь нашего друга. "Роман моей жизни кончен; начну ее

историю", -- говаривал он нередко. В апреле 1816 года мы находим его опять в

Дерпте.

"Все идет довольно тихо, -- пишет он в Долбино, -- историй нет, с

Мойером мы совершенно согласны в образе мыслей и чувств. Между нами нет ни

малейшей принужденности, ни малейшего недоразумения, мы говорим свободно

о нашем общем деле, о счастии Маши. Такой черты довольно, чтобы дать понятие

о его характере". <...>

Свадьбу Марии Андреевны отложили до будущего (1817) года, и

Жуковский спешил к Рождеству 1816 года в Петербург. Министр народного

просвещения, князь А. Н. Голицын, поднес экземпляр стихотворений Жуковского

государю, изложив притом заслуги Жуковского в отношении русской словесности

и личные его обстоятельства. И действительно, по словам Плетнева, в России

никогда молодое поколение не увлекалось такою пламенною любовью за

образцом своим, как это ощутительно было в ту эпоху. Только и говорили что о

стихах Жуковского, только их и повторяли наизусть. <...>

Баллада "Вадим", по словам Плетнева, "останется в литературе нашей

самым живым, самым верным отголоском прекрасной души поэта, когда все

лучшие двигатели вдохновения -- молодость, любовь, чистота, набожность и сила

-- совокупно в ней действовали"28. Множество поэтических мыслей Жуковского,

набросанных в этой балладе, отзывались впоследствии времени в его письмах, в

его стихотворениях, даже в лебединой его песне, в "Агасфере". Как некогда