В беде и радости

Казалось бы, привычная для нас, знакомая работа на палубе научного судна, лежащего в дрейфе: мы только что подняли лебёдкой из океанских глубин приборы, измеряющие температуру и прочие характеристики морской воды. Предстоял второй этап – снятие показаний температуры: довольно кропотливое считывание данных с парных термометров, соединённых с металлическими стаканами, которые доставили пробы воды с разных глубин. В это время стоявший на вахте третий штурман, который наблюдал за нашей работой с мостика, скомандовал в машину дать ход. Мы, как обычно, продолжали работать: напарник мой шёл вдоль закреплённой у борта стойки с приборами и диктовал данные, а я, прислонясь спиной к надстройке – для большего равновесия на качке – записывал их в рабочую тетрадь. Тем временем наш пароход, набирая скорость и разворачиваясь, оказался в позиции лагом к волне. Услыхав гулкий, словно кувалдой по стали, удар, я поднял голову и… увидел, как над фальшбортом стеной встала гривастая, в белой пене и полосах волна – очень похожая на ту, что изображают на японских гравюрах. Я даже не успел испугаться и зачарованно смотрел, как мой напарник присел, ухватившись обеими руками за стойку. В тот же миг волна всей своей мощью рухнула на палубу, некто могучий словно огромной своей ладонью подхватил меня – возле самого моего носа промелькнула траловая лебёдка – и опустил на палубу около комингса трюмного люка, столь бережно, что я не ощутил ни малейшего толчка. Несколько секунд я лежал, ещё не веря, что всё обошлось, потом вскочил, мельком увидел, что с напарником всё в порядке. Встревоженное лицо третьего мелькнуло в окне рубки и исчезло: он опрометью бросился к переговорной трубе, поняв свою ошибку. При сильном волнении на ходу волна нет–нет да и перехлёстывает через низкий борт нашего судёнышка, и поэтому нельзя было давать полный ход, пока мы не снимем отсчёты и не покинем палубу.

Мы работали в открытом океане восточнее Японии – в неспокойном районе. Одно время с помощью ежедневных метеосводок, регулярно передаваемых страной Восходящего солнца, нам удавалось избегать встречи с тайфунами. Но один из них успел нас задеть краем. Пришлось штормовать, болтаться на волнах около суток вблизи двух небольших островов. Скучное это дело – торчать всё время внутри стальной коробки. Я улучил момент выбраться наружу.

Что и говорить, здесь было веселее. Истошно голосил, и гудел, и выл в снастях плотный, тугой ветер. Ни на мгновение он не ослаблял и не усиливал своей мощи: он был ровен и почти тяжёл материально – казалось, можно отрезать от него кусок и положить в карман. Он неистово рвал с головы волосы и, словно снежком, залеплял неосторожно открытый рот.

Пригибая голову и отворачивая от ветра лицо, цепко перехватываясь за поручни вертикального трапа, я взобрался на крышу надстройки. Невозможно было смотреть вперёд – туда, откуда дул сейчас ветер, – глаза мгновенно наполнялись слезами, но всё же я разглядел аспидно–чёрную линию облаков низко над горизонтом, а между ней и водой – яркую карминно–красную полоску неба. Рдели нижние края облаков, как–то объёмно светились – будто вата, набухшая кровью. Я вытер глаза, посмотрел вбок. Океан был темно–зелёным, почти чёрным, ветер сбил волну – она была короткой и невысокой, – а над самыми гребнями по всему видимому пространству змеилась настоящая «февральская позёмка» (здесь, в тропиках, тучи брызг, срываемые с волн и гонимые поверху бешеным ветром, напомнили зиму в средней полосе России).

А этот случай произошёл вдали от берегов, когда на сотни миль вокруг была лишь одна вода Великого океана и никто, кроме нас самих, не мог наблюдать не столько забавное, сколько драматическое происшествие. Пожалуй, я был бы неправ, если бы умолчал о нём, хотя тут и маловато веселого, потому что вполне всё могло закончиться так, что мне теперь вообще не пришлось бы ни о чем рассказывать.