В бесконечном ожидании

— А то! В июле сейчас самая веселая пора: и зайчата, и ежата, и птичек без конца.

И тут Серенька, забыв на миг о зайчонке, выпрямился и, глядя на отца в упор, сказал раздельно:

— Больше в лес не пойду, я хочу с дедушкой.

— С голоду умирать? Там, в полях-то, не кормят… Видишь, какой худой дедушка, и ты станешь таким же, запротестовала Инга.

— Ну и пускай, а в лес не хочу.

— Сказано, не поедешь, значит, не поедешь, — отрезала мать.

— А в лес не пойду-у, — заплакал в голос Серенька. — Я с дедушкой хочу-у.

— Тише, детки, тише, — подал голос Максим. — Дайка, мать, нам мягкую посуду.

Петровна принесла полосатый мешочек, Максим на глазах у всех положил в него полдюжины яиц, краюху хлеба и фляжку с молоком.

— Не помрем с голоду, сынка?

Все засмеялись. Серенька с того раза не отставал от деда ни на шаг.

Рожь вызревала вовсю, гуси донимали как окаянные, и Максим по целым дням пропадал в полях. На починку сарая совсем не оставалось времени — разве что с утра пораньше или вечером, если к закату успеешь вернуться.

— Да что ты один все мучишься? Покличь Пашу, откажется, что ли? — сказала однажды Петровна.

— Еще чего надумала. Он отдыхать приехал.

— Да к отдыхает же.

И Максим, чувствуя великую неловкость, подошел к Павлу:

— Помоги, сын, стропилину поставить, одному несподручно.

Возились они с час. Сверху, осыпаясь, солома и труха попадали за шиворот — Павел морщился, чесался.

— Мешает? — весело подмигнув, спросил Максим.

— Отвык уже.

Постепенно разговор наладился, потек непринужденно, и Максим решился спросить, о чем раньше стеснялся:

— Сынок, а чего это Инга каждое утро обруч-то на себя надевает? Мы с матерью переживаем: не болеет ли?

Павел хотел что-то сказать, да поперхнулся на полслове и долго, до слез, хохотал.

— Ох, пап, ну скажешь ты… Ха-ха-ха… Да это ж упражнение, хулахуп называется… чтоб не полнеть и вообще. А ты, ох-хо, — и опять захохотал.

— А я-то чудак, думал… Эх, темнота наша… Сынок, может, и солому заодно уж на сарай помечем?

Павел подумал-подумал и признался.

— Давай, пап, как-нибудь в другой раз, я уже потеть начал, — и направился в кухню, к матери.

А Максим свысока сарая случайно кинул взгляд на Тростянскую гору. Там шел грузовик. Он подумал, что это попутка, может быть, везет его сына Андрея. Максим сейчас же отмахнул от себя эту робкую неуверенную мысль: «Никаких «может быть», с этой попуткой он приедет наверняка». И отчего-то такая тоска подсосалась вдруг к сердцу, что Максим слез расторопно с сарая и поспешил в избу. Он достал с голландки клетчатый шахматный коробок, сухою тряпкой смахнул с него тонкую слоенку пыли, пересчитал, все ли в целости куколки. Куколки были все, тридцать две штуки. Он сел на табуретку, высыпал их в подол рубахи, накрыл тяжелыми ладонями и, уставясь на дверь, стал ждать, когда она отворится.

Вот сейчас, чудилось Максиму, отворится дверь, и войдет он, сухой и усталый, как скиталец, а глаза красными прожилками полны. Прижмется к отцу щекой, скажет: «Вот и я пришлепал». А Петровну огорошит с порога: «Так есть хочется, мам». Есть будет молча, не торопясь, потом разуется, в они все втроем на огород пойдут и, пока заглянут под каждый куст картошки да обойдут тыквенные плети, наговорятся обо всем всласть. С заходом солнца сын встретит из стада корову, будет чесать ей подбрюдок и приговаривать: «Ты наша еще, моя старушка?» — и еще какие-то озорные слова, а корова, вытянув блаженно шею, будет усердно слушать его мудреные речи да редко, со значением вздыхать…

Первые дня три он будет ходить как чумовой, потом отоспится и поедет с отцом на покос; и хоть косец из него, сказать по правде, никудышный, весело отчего-то с ним Максиму, делится он с сыном самым сердечным словом.

Вечерами Андрея будет навещать его однолеток Витька Бессонов; уклюнутся они над клетчатой доской и будут посапывать до вторых петухов. А Максим, хоть и не смыслит ни шиша в бессловесной их потехе, будет сидеть с ними рядышком и в четверть голоса мурлыкать: «Ух ты, сад, да ты мой сад, сад зелененький», — и, глядя, какой худущий его сын против краснощекого сильного Витьки, будет думать всегда одну и ту же думу: «Зря упустил его из-под своей крыши, зря».

Мысли увели Максима так далеко, что он не расслышал, как подошла Петровна. Она теребила его за плечо:

— Да ты уснул, что ли? Вот нечистый… Вставай, кум Антон муку из Марьевки привез.

— Иду, нечего трезвонить, слышу, — неожиданно осердился Максим.

Он бережно ссыпал куколки на свое место, закрыл на застежку клетчатый коробок и тяжелой разбитой походкой пошел разгружать муку.

Андрей

Как все-таки приятно возвращаться из последнего рейса! Теперь ты сама себе царица, богиня, княжна… Хочешь — растянись на раскладушке и глазей в небо, хочешь — катай по улице ребятишек или переоденься да ступай в кино. Что ни говорите, отдых есть отдых, и даже сюда, в эту постылую Каменку, возвращаться из последнего рейса Аня Разоренова очень любила.