В Бездне

Герберт называл свой приют островом лишних людей — как на свалку, им сбрасывали неугодных и неудобных. Кто-то избавлялся от не в меру сварливых родителей, кто-то — от опостылевших супругов, а кто-то — от надоевших детей. И ведь не было ни одного по-настоящему осиротевшего. Обязательно кто-то у человека имелся, но этот кто-то и знать его не желал. Это и понятно: люди-то тяжёлые, неприятные, проблемные, пьющие и дерущиеся, лживые и бессовестные, блудливые и опустившиеся, но при этом глубоко одинокие и несчастные, и вечно балансирующие на краю гибели.

То, что было немыслимо на нашей родине (где это слыхано, чтобы в Союзе пьющего выгнала на улицу жена или мать? терпели, мучились), холодный западный рассудок вполне допускает и поддерживает. Как удобно жить в своих чистеньких домах, похожих на дворцы, сбросив родных, как ненужный сор, выставив их на улицу так, будто сами родственники ни капельки не виноваты, что эти люди стали такими!

Самое удивительное, приюту помогали вовсе не те, кто избавился от своих неудобных родителей, супругов и чад, а совершенно другие, незнакомые или мало знакомые люди, не замеченные в подобных радикальных чистках собственных семей.

Казалось бы, женился, родил, воспитал, вырастил алкоголика, вора, наркомана, лгуна, подлеца — ну и живи с ним. Какой-никакой, а свой сын, своя дочь, родной муж или жена. Не будем никого винить, со всеми бывает. В семье, как говорится, не без урода.

Но нет же! Выставляют за дверь и даже не думают копеечкой посодействовать. А люди ведь в приют попадали больные, часто с травмами головы, неспособные ни отвечать за себя, ни себя содержать. С ними возиться надо — каждый день, каждый час. И толку от того, что некоторым из них положена пенсия по инвалидности? Без присмотра они её за два дня пропивают и потом валяются без сознания по паркам, изнасилованные и в синяках на полтела, того гляди в морг попадут. А потом всё будет чистенько: был человек — и нет. Красота!

А тот, кто его, по сути дела, предал, вышвырнул на все четыре стороны, будет с этим вполне счастливо жить дальше, говоря: мол, сам человек виноват, уже взрослый был, а жить с ним или с ней я не мог. А Герберт мог? А ему это счастье было надо? За это он поплатился собственной семьёй и чуть не поплатился жизнью.

Да, нам Бог велел терпеть всех, любить всех, кормить всех. А родственникам обитателей приюта, Бог, видимо, велел икорки красной откушать, ручки чистенько вымыть и почивать в своих постельках.

Кукушки и то порядочнее поступают, подкидывая своих кукушат. Кукушата-то у них непьющие и без криминальной истории на три тома.

Но все как раз тыкали в Адлеров пальцем — мол, идиоты. И зачем вам это надо — пускать к себе в дом всякую шваль, жить в вечном страхе поножовщины на кухне? Закройте свою богадельню! Вот и закрыли. Не без дружной и настойчивой помощи со всех сторон — закрыли.

Раз нет совести, так хоть бы денег давали, чтобы такие люди, как Герберт и Эльза, с пустыми карманами не тащили на себе больше дюжины людей, чтобы у батюшки днём и ночью не болела голова, как достать еду и оплатить жильё и коммунальные услуги!

Глас вопиющего в пустыни!

А В БОГА-ТО ТЫ ВЕРИШЬ?

Дочь Энжела вышла замуж за сына инспектора, преследовавшего церковь четы Адлеров. Новый член семьи долгое время жил в доме Герберта и доносил своему отцу обо всем происходящем. Вероятно, инспектор стал внушать Эльзе, что Герберт — религиозный фанатик, что уже нет никакой возможности сдерживать поступающие на их дом жалобы. На приют жаловались, потому что местные органы соцобеспечения отказывали в выплате пособий несчастным, которых повсюду собирал и привозил к себе жить Герберт. Содержать же четырнадцать человек без какой-либо финансовой помощи, на одни только пожертвования в виде картофеля, риса и вещей, было весьма непросто. Приближалась зима, а с ней и огромные затраты на отопление. В муниципалитет не переставали поступать жалобы на то, что у Герберта проживает слишком много людей. Но ведь дом был огромным и легко мог вместить и пару десятков человек!

Пока шли приготовления к свадьбе дочери, Герберт радовался. Никто не предупредил его, чем всё это закончится. Он начал ремонтировать и обустраивать дом для несчастных.

В один прекрасный день жена сказала, что хочет развестись.

— Развестись? А в Бога-то ты веришь? — осторожно уточнил Герберт.

— Считай, что нет, — резко ответила Эльза. — Ты бьёшь своей религией меня и детей по голове.

— Я вовсе не хочу никого бить. Ты позвала меня к Христу, я пошёл, возглавил это шествие, стал священником, и вот теперь ты разворачиваешься назад?

— Я тебя ни о чём не просила, тем более возглавлять. Ты применяешь религию для подавления всех вокруг себя.

Герберт был искренне удивлён. Никого он вроде бы и не хотел подавлять. Есть учение, есть каноны, есть правила… В его доме и так практически ни одно из этих правил не соблюдалось. И вот теперь оказывалось, что он тиран и деспот, который насаждает чуть ли не теократическую тиранию.