В Бездне

— Разваливают дом, а ему хоть бы что, — сетовала Эльза, хотя дом не любила. Может, Герберт назло ей разрушал свой самый дорогой подарок, сделанный жене. Этот дом, как, впрочем, и всю свою жизнь, он посвятил ей, но та не желала его даров. И вот теперь он измывался над домом и тем самым неосознанно мстил за отвергнутый дар, за отвергнутую любовь. Вот такая сложная комбинация вполне могла, как говорится, иметь место.

Савий особенно любил издеваться над батюшкиным домом. Он частенько говорил:

— Не ожидал я от вас такой пошлой меркантильности. Всё-таки лицо духовное, а барахла, как у последнего барыги.

Но Герберт всё принимал с незлобивой усмешкой.

Когда на очередной моцион выходил ещё один персонаж приюта — величавый профессор, который приехал к Герберту на недельку, а задержался на два года, — Савий неизменно повторял:

— Ну что, утомились, писять?

Профессор писал исторические поэмы и морщился при слове «писять», а Савий много раз на дню повторял эту фразу.

— Дайте-ка я Вам яишенку сварганю, — примирительно предлагал Савий, и профессор благосклонно позволял себя угостить. Питался он в основном яичницами, которые жарил себе в любое время дня.

Савий утверждал, что когда-то служил поваром в ирландской харчевне, видимо, после того как, по его же словам, его выгнали из садовников в Англии.

У него весьма ловко выходили супчики и омлеты. Но готовил он их только профессору и батянечке. Больше никому.

Ещё жила в приюте старая грузинка Тереза, и поэтому, разумеется, её прозвали не иначе как мать Тереза. Жила она не от нужды, а потому что дома ей в её почтенные девяносто три года было скучно, и сын на лето привозил её пожить с людьми, пообщаться.

Мать Тереза была красавицей даже в свои годы. Её благородные черты лица указывали на принадлежность к гордому народу. Тонкие жилистые руки неизменно несли на пальцах целый капитал, состоящий из разнообразных алмазов и яхонтов невообразимой каратности.

Она обладала короткой памятью и постоянно повторяла одни и те же истории, но, поскольку в приюте жило четырнадцать человек и приезжало много гостей, ей всегда была уготовлена благодарная аудитория.

— Ваабщэ, я винодэлка, — в очередной раз начинала свой рассказ мать Тереза, хотя все знали, что она выпускница консерватории.

— Как же так, — тут же встревал Савий, — вроде же вы служительница музыкальных муз?

— Ой, маладэц! Дагадался! — обворожительно улыбалась Тереза. — Но сначала я била винодэлка. Ми хадили на практику с грэлками и туда сливали молодое вино. Патом всэ удивлялись, пачему практиканты такие вэсёлые!

— Ой, матушка Тереза, куда ж вы на старости лет попали! — причитал подлец Савий.

— А што? Разве тут плохоэ мэсто?

— Ой, плохоэ, — передразнивал её Савий.

— Сынок, ты што, картвели? Грузин?

— Да, конэчно! — врал Савий, хотя часто представлялся полным именем — то Самуил Моисеевич, то Моисей Самуилович. Настоящее его имя так никто и не узнал.

Мать Тереза верила и тут же переходила с ним на грузинский. Савий настолько манерно реагировал на якобы родную речь, что мать Тереза верила, а более подробно разобраться в национальных корнях шутника не могла, потому что через минуту всё забывала.

Герберт садился за разбитое фортепиано и принимался аккомпанировать, мать Тереза устраивалась рядом и пела по-грузински «Сулико». В одном месте Герберт всегда фальшивил, и мать Тереза резко шлёпала его по пальцам, приговаривая: «Нэ так!» — и заставляла сыграть правильно.

Но и тут Савий не оставался в стороне. Он затягивал захватывающую песню:

«Дэнги есть — Уфа гуляю,Дэнги нэт — турма сижу!»

И тюрьма не заставила себя долго ждать. Савия арестовали на складе, где он хранил то, что не мог возить на своём велосипеде. Его обвинили в том, что он обчистил пять соседей по складу и украл двести турецких ковриков, всякую утварь и картины малоизвестного индийского художника, причём, по утверждениям родственников, на сумму в двенадцать миллионов долларов.

Савию конкретно грозил срок. А ведь он бездомничал именно потому, что панически боялся государства и всяческих сношений с властями.

Савия выпустили до суда, и только после восьми месяцев напряжённого следствия оказалось, что картины индусы украли у себя сами, чтобы получить страховку.

Но и тут полиция не угомонилась, желая записать его в сообщники. Два суровых следователя явились к Герберту в дом. Герберт отметил, что так можно любого обвинить в причастности к этой краже, да хотя бы и его самого. Сыщики внимательно посмотрели на Герберта и спросили наполовину в шутку, наполовину всерьёз: мол, если хотите, мы вам это устроим…

Герберт предоставил такие неоспоримые доказательства убогости Савия, а также его бронебойного кухонного алиби (ибо с успехом заезжего актёра он выступал на кухне сутки напролёт), что дело против него рассыпалось и с несчастного сняли все подозрения. А ведь хотели дать пять лет. Куда же делись двести ковриков, так и осталось тайной.

В доме шутили, что рано или поздно коврики найдутся у Савия, потому что он всё тащил к себе либо на склад, либо прятал в палатку.