В буче

протяжнее, и тогда по окну хлестал сухой снег и черные концы тряпки, которой

снаружи была заткнута дыра в стекле, метались испуганно и усердно, потом юла

кружилась медленней, вой переходил в ворчание, и тряпка, подрагивая, обвисала. Лиде вспомнилось, как в детстве ее, заболевшую в гостях, везли из

соседнего местечка домой. Белое поле, белое небо. Солнце движется мутным

пятном и не хочет отвязаться. Хвост лошади развевается все на одну сторону.

Наплывает, наплывает белая муть, и подкатывает тошнота.

Удивительно, до чего часто переносится она в самые далекие годы. Точно вся

жизнь уже кончена и она старуха. Однажды на рождественские каникулы

приехала Лида домой из Лебединской гимназии. Родные Терны, повитые

голубым светом зимнего дня, казались далекими и бедными. Скрипели

оледенелые ведра у журавля. Они пошли в церковь, к праздничной службе ‐ как

прежде, медленно, чинно, втроем. Лида взяла под руки родителей, вспоминая, как раньше мама и папа с обеих сторон держали ее за ручки. В полутемной

церквушке Лида видела трепетание свечей под иконами, слышала мягкий бас

священника, произносящего слова Христа: «Да радость моя будет в вас, и радость

ваша будет совершенна», ‐ и, чувствуя слезы, думала: «Пусть и ваша радость будет

совершенна, мои родимые, пусть ни на миг не замирает в моем сердце любовь к

вам!»

И еще пронзительней становилась боль любви от того, что церковь, Которая в

детстве была самым красивым, самым блистательным местом в Тернах, теперь

казалась трогательно‐жалкой в своем убогом убранстве. И добрый голос

священника повторял все то же, что и годы назад.

А Лида уже коснулась красоты, неведомой ей дотоле‚ ‐ когда впервые

смотрела в Лебедине спектакль, сыгранный заезжими актерами. Она с детства

жила как бы двумя жизнями: обыденной, видимой для всех, когда она словно

холила в привычном будничном платье; и другой жизнью, когда оставалась

наедине с книгами или сама с собой ‐ в постели перед сном. В той, другой жизни в

нее влюблялся красавец Андрий, сын Тараса, и от ее ответной любви он

становился совсем другим: самым верным воином Запорожского войска; и она

звала Андрия освободить от катов Катерину, несчастную Катерину, которую

воспел и оплакал великий Шевченко...

Заезжий театр словно одел в реальную плоть ту жизнь, какая была только в

воображении.

...Священник читал из пророка Исайи глас вопиющее то в пустыне:

«Приготовьте путь Господу, прямыми сделайте в степи стези богу нашему », ‐ а

она молилась по‐своему: чтобы Господь сделал прямыми ее стези. Она знала, что

навсегда ее стези ушли из родных Тернов, что теперь пролегают они в Лёбедине, среди Учителей, более мудрых, чем этот пожилой деревенский священник в кругу

умных красивых подруг, между которыми она далеко не последняя по красоте и

уму.

А через несколько лет и Лебедин казался далеким и бедным. Лебедин

померк перед Москвой, как Терны померкли перед Лебедином. Тесные стены

гимназии заслонились легким массивом здания на Девичьем Поле, где золотом

на фронтоне было выведено: «Высшие женские курсы», где аудитории высотою в

два этажа были покрыты стеклянными потолками, где перед амфитеатром

студенческих мест возвышался беломраморный бюст Лавуазье ‐ дивная голова, с

грустной и гордой улыбкой на женственных губах упавшая когда ‐ то под ножом

гильотины.

Даже ночные бдения на Театральной площади в очереди на лотерею, в

которой разыгрывались по утрам билеты на Шаляпина или Собинова, были ярче

самых красивых мгновений Лебединского житья, и Лида думала с восторгом:

«Боже мой! Неужели неисчерпаем мир красоты?! Кого славить за это?»

А «Свадьба Кречинского» у Корша, где зрители много хохотали, а «Дядя

Ваня» в Художественном, где многие зрители плакали!..

Лида снимала с двумя курсистками комнату в Спиридоньевском переулке, возле Малой Бронной. Это был район студенчества, ютившегося здесь по

грошевым углам.

В этой комнате, над Лидиным изголовьем, как некогда маленькая икона, висела открытка с Качаловым‐ гамсуновский Пер Баст с могучими глазами Пана…

За дверью дежурки говор не становился громче, а лишь густел от новых

голосов. Это сходились измучившиеся люди требовать хлеба, работы, жилья, вестей из соседних уездов.

Но не было ни хлеба, ни сведений в отрезанном от Воронежа городке, который стал центром беженцев и чоновских отрядов.

Сегодня не ей заниматься этими неразрешимыми делами, она может уйти

домой.

Лида поднялась и зябко натянула платок. Она прошла в примолкшей толпе, вдыхая тошнотворный запах махры, овчины и немытого тела, запах бедности и

бедования. Каждодневно тяжкой тяготой наваливалась на батраковских

коммунистов людская вера в их силу, способную вызволить всех из беды. И когда

кто‐нибудь, получивший отказ, выкрикивал Лиде в лицо матерщину, она не

испытывала ни страха, ни отвращения, только с болью ощущала за этим криком

отчаянье неоправдавшейся веры.

Мало что мог сделать для людей исполком. Но он делал все, что мог, он

сделал главное: советская власть здесь была нерушима. Да, это главное! Бухарин

после Брестского мира в панике заявил, что советская власть теперь стала чисто