В буче

В оставленной Таней кружке была на дне лишь грязная вода. Лида

попыталась подняться. Ноги совсем не держали. Волоча за собой Одеяло, она

добралась до печи, где стояли сапоги. Сидя, она сунула в них голые ноги и, держась за стенку, встала. В глазах потемнело, стихли стоны Елены Ивановны ‐

или опять она замерла, или это заложило уши от слабости. Придерживая одеяло, приваливаясь плечом к стене, Лида пошла к выходу.

Дышать было трудно, а на дворе совсем перехватило дыхание, глаза и так не

видели, а их еще опалило блеском. Дрожащее от натуги тело ознобило сырым

холодом: Лида из всех сил прижалась к косяку, чтобы не упасть, и зажмурила

глаза. Так она стояла до тех пор, пока не услышала веселый, как чириканье

воробьев, перезвон.

Она удивленно открыла глаза? неужели уже февраль? Неужели скоро весна?

Прямо перед ней спускалась с навеса над крыльцом большая сосулька. Внутри у

нее было заключено множество солнечных искорок, они суетились там, пытаясь

вырваться, но наталкивались на прозрачную твердь; Когда Лида добралась до постели, землисто‐бурое лицо Елены Ивановны

было Неподвижным, Лида с трудом раздвинула ей стиснутые зубы. Льдинки, проталкиваясь, поскрипывали, вызывая зябкое содрогание.

Лишь только Елена Ивановна задышала, как Лида свалилась в темноту...

...И очнулась она в темноте...

Белым углом выступает из сумерек печка, тихо ворочается Елена Ивановна, рядом с ней, свернувшись под шубой, всхлипывает во сне Таня.

Лида облегченно и длинно вздохнула. Таня спит‐значит, беды отпустили

семью.

Лида не отрываясь смотрела на остывшую печку, от белого пятна которой

словно холодок разливался по комнате, и ожидала шагов на дворе.

Ведь может так быть, что Иван уже в. Батраках, что идет сейчас к дому.

Лида повернула голову к дверям, отчаянным взглядом заставляя ее открыться.

Но все было тихо, лишь поодаль шуршала солома и слышались сонные вздохи. Да

вблизи темнел голый коник.

Почему ты медлишь, Иван? Мы и так очень поздно встретились. Я бы очень

хотела, чтобы в мою жизнь первым вошел ты. Но первым пришел Григорий

Роменецкий! Я тебе все рассказала о нем... Я тогда была гимназисткой. И вот

появился; новый учитель. Он показался нам похожим на загримированного

актера: пышные усы, румяные щеки, высокий лоб, близко отстоящие друг от

друга, но красивые глаза. Я поэтому и влюбилась в него, что он напомнил тех, кто

помог мне облечь в плоть трепетное марево моих мечтаний.

Все девочки были влюблены в учителя, но я, замирая душой, чуяла, что ему

нравлюсь только я. Он частенько, как бы невзначай, выходил из гимназии вместе

со мной после уроков. Он много знал стихов и декламировал их как‐то нараспев. И

это казалось мне теща восхитительной манерой:

‐ Клочья тумана вблизи... вдалеке…

Быстро текут очертанья.

Лампу Психеи несу я в руке –

Синее пламя познанья.

Перейдя с распевного голоса на обычный, он продолжал горячо и быстро:

‐ Любопытство Психеи, любопытство Евы ‐это вечная страсть человека к

познанию, которую не останавливает даже страдание, даже гибель, даже

библейское проклятие!

Мне потрясали всю душу такие мысли, о которых я сроду не подозревала. В

другой раз он заговорил со мной о том, что ему придется уехать, что он не ужился

с закостенелыми педагогами:

‐ Боже мой! Я чувствую себя, как в тягучем болоте. Любой разговор об

идеалах встречает такое безразличие, будто я перехожу на китайский язык. Глядя

на коллег, я с ужасом начинаю сомневаться: да есть ли великие мысли на земле, есть ли неустанная проповедь идеалов? Может быть, весь мир ‐ болото, может

быть, и не говорил никогда Достоевский своих потрясающих слов? ‐ И он снова

принимался декламировать, как стихи:

‐ Золотой век, мечта самая невероятная из всех, какие были, но за которую

люди отдавали всю жизнь свою и все свои силы, для которой умирали и

убивались пророки, без которой народы не хотят жить и не могут даже умереть!..

Вы знаете эти слова Достоевского?

И какой уже раз я с отчаянием и стыдом ответила: «Нет». Я смотрела на его

смелое лицо и представляла себе, как его не будет и опять, и может быть теперь

навсегда, до ничтожности сузится та, вторая, моя жизнь Я смотрела на него и

ощущала, как прямо таки вот тут, сейчас, отливаются в ясные формы видения

моей неопределенной мечты жалкой моей мечты. Ведь я всего‐то хотела

выбиться в люди и сама для себя приобщиться к прекрасному. А надо отдать

жизнь Золотому веку для всех, надо жить и умирать для него, как пророки…

Тогда этот Золотой век неведомый и самому Достоевскому, казался мне

точнейшей конкретностью по сравнению с туманом прежних мечтаний.

‐ Не уезжайте‚ ‐ попросила я.

‐ Уедем вместе воскликнул он.

И вот случилось необыкновенное. Едва успев окончить гимназию, я стала

женой учителя Роменецкого.

Мы поехали с экскурсией в Италию, это было наше свадебное путешествие. В

Риме остановились на Via Stelleta (Улица звезд) в Albergo Iride. Руководитель

экскурсии посоветовал нам, чтобы лучше запомнить, говорить: улица Скелета, гостиница Ирода.