В долине солнца

Рю выбирается из автобуса перед рассветом. Ее долгий путь через весь Юг наконец подходит к концу. Она переезжала в промежутках между последними длинными летними деньками, время и свет всегда были ей помехой. Днями она спала в заплесневелых мотелях, дренажных трубах и на остановках. До Нового Орлеана в ее распоряжении была узкая койка в кабине грузовика, где рядом с ней остывал красный, влажный дальнобойщик, пока грузовик стоял на холостом ходу у обочины трассы между Паскагулой и Галфпортом. Теперь, чувствуя, как ее желудок ворочается, будто двигатель, который не знает, что заглох, она направляется к Девятой улице. Воздух в этом городе – сухой, горячий, жесткий, он торопит ее под унылым оранжевым небом. Она обхватывает себя руками поверх джинсовой куртки, длинные рукава закрывают ее потрескавшуюся, шелушащуюся кожу. Солнцезащитные очки защищают капилляры в глазах – те, что проявляются, когда кровь больше не выносит голода и наливает их краской, будто она какой-то бешеный зверь, а тело рассыпается в пыль и погибает. Уже четыре дня без свежей крови. Без еды, она только движется вперед, как только заходит солнце. Длинной дорогой на юг. Свернувшись в тугой комок боли в задней части автобуса, прижавшись головой к стеклу, скрестив руки на животе, чтобы скрыть звуки, которые тот издает. Волосы у нее спутаны, колени на джинсах почти черные от грязи.

Она поворачивает направо и оказывается на Трокмортон-стрит. Через два квартала – налево на Седьмую улицу, на запад, прочь от восходящего солнца, к своей единственной цели – убежищу.

Она добирается до парка, за парком была река, за рекой – мост, а под мостом – тесная, густая тьма. Она съезжает по травянистой насыпи, тянущейся вдоль разбитого тротуара к мосту, где видит, как на фоне теплеющего неба трепещут крошечные черные точки. Она слышит, как они возвращаются на свои насесты среди железа и бетона и как хор высоких голосов сплетается в единое одеяло ночи. Здесь она перебирается через металлическое ограждение и спускается в полую гофрированную трубу, выступающую над рекой.

В темноте, в сырости, на четвереньках, она ждет, прислушиваясь, и по трубе до нее слабо доносится чье-то сопение. Она отползает далеко назад, где в едва шевелящейся груде тряпья ее ждет зловоние, и когда отделяет ткань от плоти спящего под нею – ее пальцы натыкаются на жесткую бороду, и, несмотря на ужасный смрад, поднимает обломок банки из-под кофе, валяющейся среди мусора, и пронзает спящему шею. По бороде струится кровь – горячая и сухая, как техасский ветер, и тело под тряпьем начинает дергаться и брыкаться. Звуки отдаются эхом по трубе и над рекой – но их заглушает писк летучих мышей.

Сидя в трубе, Рю пьет, пока у нее не заполняется желудок, а человек в тряпье не перестает шевелиться. Затем, в этой сырости, она сворачивается калачиком, кладет голову на сгиб руки, и здесь, куда не достигает солнце, ее голод утихает, а летнее путешествие завершается, и она устраивается на ночлег. Ей снятся мрачные сны.

Три дня спустя.

Грузовик марки «Питербилт» сильно дергается, высаживая ее, и укатывается дальше по шоссе. Далекие огни Форт-Уорта тянутся узкой лентой вдоль восточного горизонта. На западе, куда направилась громадина, разливается солнце. Она смотрит, как меркнет свет задних фар и небо теряет последние цвета. Она слышит резкие звуки скрипки. Поворачивает и направляется на поросшую сорняками стоянку перед длинным приземистым зданием. На красном фасаде большими белыми буквами написано «ПОГОНЩИК». Когда-то это мог быть продуктовый магазин или что-то промышленное, но теперь он восстановлен и переделан под какой-то огромный металлический сарай на краю прерии. Стоянка заставлена «Фордами» и «Шевроле», новыми и старыми. Причем старые – это в основном фермерские грузовики с необъятными пятнами ржавчины и цепями или веревками на задних дверцах и бортах. У входа, опираясь на решетки и бамперы, курят и плюются длинноногие силуэты в шляпах. Она – в новой джинсовой куртке, красных сапогах и розовой кофте на пуговицах. Цвет кожи у нее уже не землистый – тепло к ней вернулось. Взлохмаченные рыжие кудри блестят почти неестественно, и, проходя мимо мужчин в тусклом голубом свете, она чувствует на себе их взгляды.

Двое мужчин присвистывают.

Сегодня она более чем голодна.

Она словно помолодела, посвежела, взбодрилась.

Сегодня она настроена на охоту.

На бочке перед входом сидит толстяк. Он смотрит на нее с видом человека, немало повидавшего на своем веку. Под его седыми моржовыми усами возникает улыбка, и он любезно открывает дверь.

– Мэм, – произносит он.