В долине солнца

Рю придерживается края толпы. Большинство здесь – мужчины, некоторые – те же, кто курил и плевался, опершись на бамперы и наблюдая за ней, пока она проходила здесь меньше часа назад. Но сейчас они ее не замечали.

Девушка в соломенной шляпке со шрамом на губе лежит на земле, юбка у нее высоко задралась. Здоровяк уходит прочь, сплевывая кровью и вытирая красные полосы на щеке.

– Чокнутая сучка, – слышит Рю его слова. Он забирается в свой пикап и с ревом двигателя взметает шинами гравий, а когда пыль оседает, девушка со шрамом подползает к ковбою в куртке с розами, и толпа, смеясь, разбредается.

Рю протягивает руку, почти бездумно, и хватает за запястье проходящего мимо курильщика-плевальщика. Он поворачивается и смотрит на нее, и удивление на его лице меркнет, а глаза тускнеют. Рю говорит ему:

– Мы пойдем за ними, – и он просто кивает с приоткрытым ртом. Затем бросает сигарету и достает из кармана связку ключей.

– Мой там, – говорит он, указывая на пикап, который, на ее взгляд, ничем не отличается от любого другого пикапа на свете.

Девушка со шрамом помогает ковбою встать, и они, смеясь, уходят в темноту.

Рю уже долго сидит в кабине курильщика-плевальщика, наблюдая за окном квартиры, за чьими занавесками некоторое время назад слились тени ковбоя и девушки. Пикап стоит в темном углу парковки жилого комплекса, закрытый соснами от тусклого прохода, где не горело ни одной флуоресцентной лампы.

За домом простираются темные равнины к западу от Бразоса. Курильщик-плевальщик обмяк на руле, из горла у него торчит плоская отвертка. После того как выключил фары и заглушил двигатель, он поднял отвертку с грязного пола и, по требованию Рю, всадил ее себе в шею. Она прижала его к себе, пока он дергался и брыкался, и аккуратно сдвинула деревянную ручку инструмента, чтобы приникнуть губами к ране и пить, мягко причмокивая и нежно поглаживая его щеку. Спустя некоторое время его жизнь оборвалась, и Рю столкнула его с руля и вытерла рот синей банданой, которую нашла у него в заднем кармане, и лишь тогда переключила внимание на дом.

Ковбойский пикап припаркован у обочины. С кемпером на кузове, старый, потрепанный. Избитый временем. Красный «Роудраннер» с нарисованной на боку стрелой.

Проходит час.

Проходит другой.

Она сидит и наблюдает.

Ждет.

Он выходит из квартиры под свет убывающей луны, отмахивается от мотыльков, летающих вокруг него. Низко надвинув шляпу, он быстро спускается по лестнице и садится в свой грузовик, заводит его и уезжает, завизжав ремнем вентилятора, точно как летучие мыши под мостом, где она убила бродягу.

Она ждет, считая до десяти, а потом выходит.

Тихо поднимается по ступенькам, подходит к двери.

Та не заперта.

Она тихо входит, закрывая дверь за собой.

Здесь тесно и некрасиво, но гостиная с кухней по-своему бодрят. На стенах – ярко-желтые в цветочек обои, а в углу гостиной, на карточном столе, рядом со швейной машинкой, где свалены в кучу пластиковые куклы с обрывками ткани, стоит деревянная копия старого колеса обозрения с гондолами.

Рю подходит к колесу, будто ребенок, и оглядывает его сверху донизу. «Какое старое», – первая ее мысль. «И красивое», – вторая. В каждой гондоле сидят две крошечные деревянные куколки, каждая в уникальном платье из дешевой ткани – из выброшенных лоскутов, судя по груде на столе, – но сшитых очень искусно.

Рю находит девушку в ее спальне – та лежит голая, как пластиковая кукла на швейном столике. Ее тело поверх покрывал – ровненьких, приготовленных для нее. Руки вдоль тела, бледная, как слоновая кость, – вся, за исключением горла, которое было пурпурным, как апрельское небо.

Рю стоит в проеме, уставившись на нее. Сцена вызывает у нее странное восхищение: такой смерти она не видела уже давно. Такой, где она наблюдатель – но не виновник. Она будто вошла в комнату по ошибке и стала свидетелем чего-то личного, деликатного. Она задерживается, чтобы осмотреть куколок на комоде, что стоит вдоль стены напротив кровати убитой. Они все фарфоровые – ребенок, девушка, женщина. Ребенок в шляпке. Остальные – наполовину одетые в лоскутные наряды, с завитыми волосами. У ребенка – большая голова, один глаз полуприкрыт, нет туфельки. Все еще не закончены – какой, должно быть, выглядела сама убитая при жизни.

«Но он ее прикончил, – думает она, – мой ковбой».

К платью одной из кукол, приставленных к зеркалу, булавкой прикреплен пластиковый бейдж – вроде тех, что носят продавцы в продуктовых магазинах.

БАРБАРА.

Рю смотрит мимо бейджа на собственное отражение в зеркале.

Пристально смотрит.

То, что она видит, совсем не похоже на румяную красавицу, которой присвистывали мужчины возле «Погонщика». То, что она видит, несмотря на два недавних кормления, и есть истина, которую всегда отражает стекло, какая бы свежая кровь ни бежала по ее венам: тощий призрак, с глазами, как два красных уголька, и кожей, как старая выделанная шкура. Зеркала, окна, полированное серебро – это все правда. Она не знает почему, но так и есть.

«Я вообще еще существую?»

Ее пронзает новая пугающая мысль: «Кем я вообще была когда-либо?»