В долине солнца

Большой К. родом из Цинциннати. Огромный, черный, он аж блестит. «Этого негра из вулканического стекла вырезали», – говорит Большой К. обычно по утрам, когда бреется у ручья. Бритва царапает его подбородок так нехотя, будто лезвие пытается скользить по грубой скале. Он вырезал себе этим ножом всякие штуки на руках, перед тем раскаляя лезвие на углях. Всякие фигуры и символы, косматую волчью голову. Вырезал аккуратно, будто любя, долгими, тягучими часами. «Мы становимся бо́льшим, чем нам дано», – говорит он всем. Руки у него – будто колонны огромного каменного храма, где дикари приносят в жертву женщин и младенцев.

Большой К. всегда идет впереди, как запал, готовый воспламениться. Раньше у них был лейтенант – тихий малый в очках, который благоволил другим тихим малым, но теперь он пропал. Куда делся – никто не знал.

В любом случае, говорит Большой К., это было раньше – до того, как они отказались от приказов.

«Теперь – никаких приказов. Только порядок. Порядок, который мы создаем сами».

Некоторые позволили Большому К. тоже выжечь у себя на коже волчью голову, и Тревис беспокоится. Он опасается, что вскоре и на его руке появится ожог, иначе Большой К., может быть, вообще ее отсечет и поджарит. Спускаясь с гор и пересекая рисовые поля, они все отмахиваются от москитов и гнуса, проклиная день, когда Господь создал насекомых и эту чертову страну. Они двигаются медленно, в деревне впереди – тишина. Ни сигналов тревоги. Ни криков. Только они одни и шелест высокой рисовой травы да хлюпанье грязи под сапогами. Тревис обеими руками держит винтовку, слегка приподняв ствол над землей.

Они прошмыгивают по деревне безмолвно, будто косяк рыбы.

На костре возле хижины все еще варится котелок с рисом.

На столе разделанная свинья, готовая к жарке. Груда кишок валяется на земле, привлекая мух. Один из их взвода садится на корточки перед кровавым месивом и подносит к нему руку, будто это тлеющий огонь. Это Дженкинс из Бостона.

Они до сих пор зовут друг друга по именам. Но скоро перестанут.

Скоро имена перестанут иметь значение. Они все станут едины. Одно тело, одна голова.

Прогрызаясь сквозь землю.

– Еще теплая, – говорит Дженкинс. Подносит палец ближе к курку, оглядывает хижины и домики на сваях, и они еще сильнее сбавляют ход, еще сильнее замолкают.

По красной глине разбегаются куры.

Некоторые из них думают о том, как они далеки от дома. Как далеки от дома, где небо подсвечено огнями городов, где перед каждым поселением стоит знак, приветствующий всех и каждого, и где открытые поля сухи, а дождь идет, когда его предсказывает прогноз. Где жизнь идет размеренно, по порядку. Где соединяются шоссе и по горам взбираются ради развлечения, а татуировки делают не кончиками раскаленных ножей, а иголками и чернилами. Другие удивляются странной тишине вокруг. «Это засада», – думают они. Но Тревис ни о чем не думает. Тишина этого жаркого, влажного места не дает особо думать.

Впереди все резко останавливаются, когда Большой К. поднимает руку.

Из джунглей к дальнему краю деревни выходит девочка. Она становится ровно между двумя хижинами с соломенной крышей. Точно лань, выбравшаяся из леса, чтобы показаться охотнику. Молодая, лет четырнадцати, и полностью голая. Груди маленькие, соски – темные, как пенни. Тонкие подростковые волосики на лобке. Она стоит прямо, руки у нее дрожат. Лицо ничего не выражает. Волосы темные, длинные, ниже плеч. Ребра под грудью – точно стиральная доска.

– Что за черт, – произносит кто-то. Возможно, Дженкинс из Бостона.

– Никому не двигаться, на хрен, – приказывает Большой К.

– Срань господня, у меня стояк, – говорит кто-то другой.

– Заткнись, на хрен, Крюс, – отвечает Большой К.

Тишина нарастает еще сильнее, и уже каждый чувствует ее – точно электрический гул в воздухе, гул перед тем чем-то громким, оглушительным. Джунгли в горах, что их окружают, пульсируют тишиной, наполненной лишь стрекотом насекомых.

Девочка идет им навстречу.

Позади нее мерцает тепло.

Она вполне может быть просто миражом.

Сиреной.

Тревис не может двинуться с места. Никто из них не может. Они наблюдают, как с каждым ее шагом поднимаются и опускаются груди. Даже Большой К. не может вымолвить ни слова. «Как же давно, – думает каждый. – Господи, как давно». Тревис воображает, как ощущает тепло этой маленькой, птичьей груди своей щекой, как чувствует приятный липкий жар у нее между ног, который его целиком сожжет живьем, как огнемет Большого К. В другой груди, единственной, к которой он когда-либо прикасался, сейчас где-то бьется сердце, далеко отсюда, за океаном. Но в этой груди нет ничего нежного или нелепого. Эта – острая. Даже почему-то смертоносная.

Девочка идет ровным, размеренным шагом, слегка покачиваясь, нетвердо, будто младенец, едва научившийся ходить.

Он смотрит на нее со страхом и благоговением человека, столкнувшегося с чем-то лежащим за гранью его понимания.

Девочка подходит и оказывается среди них.

Они расступаются, делают несколько шагов назад, а она неумолимо надвигается на них.

Тревис вспоминает позднее, как она мягко тронула плечом его одежду.