В двух шагах от войны

— Думаешь, если бы посмотрели, так пропустили бы? — спросил Антон.

На этот вопрос мне отвечать не хотелось.

— Они меня наверняка не запомнили, — сказал я, — сколько перед ними ребят-то прошло. Так вот я и подумал… Что, если не я пойду, а кто поздоровее.

— Чего-то я не пойму, — сказал Антон, — под твоей фамилией, что ли?

— Ну да!

Антон внимательно и серьезно посмотрел на меня.

— Так ты что… обмануть хочешь?

— Ну, как ты не понимаешь, — нетерпеливо сказал я, — какой же это обман! У нас из блокадного Ленинграда ребят на фронт брали, и я ведь не спрятаться хочу. Я со всеми хочу! Надо мне, понимаешь, надо!

— «Надо», — проворчал Антон, — понимаю, что надо. Только помню я, как ты тогда на песке валялся, — это раз. А два — не пойдет это, потому обман, — повторил он упрямо.

Обида и злость подступила у меня к самому горлу.

— Я думал, ты — товарищ, а ты…

И я повернулся, чтобы уйти.

— А как хочешь, так и думай, — сказал Антон мне вслед. — Мой совет с Громовым потолкуй.

В самом мрачном настроении я пришел домой.

Афанасий Григорьевич, как обычно, сидел на бревнышках. Я подсел к нему. Пожалуй, прав Антон: уж если кто и сможет помочь, так это Громов. Я долго не решался начать и молчал. Он раза два глянул на меня из-под лохматых бровей и сказал:

— Ну, давай выкладывай: чего стряслось? Вижу ведь — ерзаешь, как на угольях.

Я рассказал ему про медицинскую комиссию, рассказал с обидой и даже злостью.

— Значит, и смотреть не захотели? — переспросил он. — Ну, а чем я-то тут полезен буду?

— Вас уважают, — сказал я.

— Меня-то уважают, а вот тебя уважат ли?

— Да я уже совсем окреп, Афанасий Григорьевич…

Громов покачал головой, потом встал и велел встать мне.

— Слышь-ко, подними это бревнышко за комелек, — чуть насмешливо сказал он. — Ежели на пять вершков от земли оторвешь, — значит, пойду за тебя хлопотать, ежели нет, — ну, тогда не взыщи.

Я посмотрел на бревнышко. Еще недели три назад и небольшой чемодан я тащил чуть не волоком… Ну, давай, собери всю свою настырность, Соколов-питерский. Я наклонился и взялся за конец этого проклятого бревна. Ладони у меня сразу вспотели, а по спине поползли мурашки.

Вначале я примерился и так, чтобы не заметил Громов, попробовал хоть чуть приподнять комель. Ого! Но, черт возьми, он оторвался! Тогда я подсобрал все мои силенки, крякнул и поднял конец бревна до своих колен. Ноги дрожали, глаза лезли на лоб и пот катился градом по лицу, но я держал, держал, торжествуя и гордясь собой.

— Бросай, — сказал капитан ворчливо, — на самолюбии больше выехал, ну да это тоже неплохо. Ладно, уговорил.

Комиссия долго и придирчиво осматривала, обстукивала, обслушивала меня, и наконец самый главный врач сказал:

— Что ж, могло бы быть и хуже. В общем-то ты вполне здоров, а силы в твоем возрасте довольно быстро восстанавливаются. Но имей в виду, что, если бы не капитан Громов, мы бы еще оч-чень подумали. Он сказал, что за тебя отвечает, так смотри не подведи ни его, ни нас. Езжай в свою экспедицию, моряк — с печки бряк.

Эх! И спасибо же вам, капитан Громов.

7

В конце мая капитану Замятину был вручен приказ от базы Управления рыбной промышленности — так теперь назывался Тралфлот. В приказе говорилось о том, что «капитану РТ-9» «Зубатка» после переоборудования первого большого трюма под жилье и бытовые помещения, ремонта главной машины и вспомогательных двигателей взять полностью в бункера уголь, часть снабжения экспедиции, получить по нормам продукты, принять на борт 140 подростков — участников яично-птичьей экспедиции на Новую Землю. Оформить портовые документы и 5 июля 1942 года выйти в район формирования каравана, следующего с торговыми грузами по своему назначению. Там взять на буксир парусное судно «Азимут» и комбинированное парусно-моторное судно «Авангард». Следовать с караваном до горла Белого моря, после чего идти самостоятельно до становища Малые Кармакулы на Новой Земле».

С первых чисел июня на факторию начали прибывать участники экспедиции, а когда кончились экзамены в школах, почти все сто сорок мальчишек были уже на месте. Временно, до окончательного оборудования судна, их размещали в бараках, но кто хотел, мог уходить ночевать домой.

Павел Петрович любил детей, особенно мальчишек — как-никак, у самого подрастали двое, — но тут, поглядывая на эту шумную, беспокойную ораву, он даже немного растерялся.

— Как-то управимся с ними? — спросил он Громова.

— Ничо, Павел Петрович, не в таких переделках бывали. Управимся! бодро ответил Громов, хотя и сам-то был явно «не в своей тарелке». — Ты вот что, капитан, давай занимайся своими делами, ремонтом и прочим, а с этими я уж сам. Перво-наперво надо их делом занять, утихомирятся маленько.

Замятин сочувственно покачал головой.

— А ты не сомневайся, — запальчиво сказал Громов, — шелковые будут. Да у меня и подмога кой-какая есть: боцмана опытного прислали, а завтра и комиссар должен прийти. Сдюжим.

Для начала Громов вместе с боцманом Семенычем — огромным бородатым мужиком в брезентовой робе и с вечной трубкой под носом — собрал всю свою буйную команду на причале.