В двух шагах от войны

И я почувствовал себя настоящим мореплавателем, долгие месяцы проведшим в бурном океане, и «волнующий возглас: «Земля!» — радостным ударом отозвалось в сердце».

Звякнула ручка машинного телеграфа. «Зубатка» вздрогнула и резко прибавила ход. Полный вперед! Море лениво катило широкую привольную зыбь, и на этих пологих волнах плавно покачивались белоснежные и серебристо-серые чайки.

— Это хорошо, — удовлетворенно сказал вахтенный, — чайка села в воду — жди, моряк, хорошую погоду.

Он обернулся в сторону ходового мостика и громко крикнул:

— Товарищ капитан, Пал Петрович! Куда ж это нас вынесло? Случаем, не Гусиная то Земля?

— Она, — ответил Замятин, — только не «вынесло», а вышли.

— Есть вышли! — откликнулся матрос, и хлопнул меня по плечу. — А ты говорил, салага? Знатный у нас капитан! Ишь как он: не вынесло, дескать, а вышли. Тут, понимаешь, большая разница есть. Уловил?

— Уловил, — сказал я.

Оранжевый солнечный шар едва заметно клонился к горизонту, но о вечере ничего не напоминало. Все так же зеленью с блестками переливалась вода, и стало даже теплее. Наверное, оттого, что мы уже далеко отошли ото льдов. На палубе было много ребят — все смотрели вперед, на берег, негромко разговаривали, с кормы доносилась песня.

— Ну, считай, что теперь уже быстренько дотопаем, — сказал вахтенный, — до Кармакул миль шестьдесят — семьдесят осталось. А там и дома. — Он снова легонько дотронулся до моего плеча. — Сам-то откуда будешь? Говор у тебя не наш, не поморский.

— Из Ленинграда, — сказал я.

— Ишь ты… — Он покачал головой.

Мне нравилось, что этот пожилой, с морщинистым, обветренным лицом и добрыми глазами, с тяжелыми, узловатыми руками матрос говорил со мной на равных, как моряк с моряком.

Земля приближалась, и четче стала неровная полоса пологих холмов, из темно-серой она становилась черноватой, появилось больше чаек и других птиц, которых я еще не знал.

— Наверно, гусей тут много? — спросил я матроса.

— Угадал, — добродушно ответил он, — много, а ране — была их тьма-тьмущая. И гуменники, и казарки. Они сюда летели гусенят выводить. На полуострове этом речонок да озерков — уйма. Били тут раньше гусей тысячами, не жалели. Особо осенью, когда гусь линяет. Линный гусь не летун, крыло у него слабое…

— Так промысел же… — вставил я.

— Дак и промысел надо с умом вести, — ответил он. — Волк и тот лишнего зверя не убьет. — Он помолчал, глядя на море. — Вот ты хорошо меня слушаешь — значит, понимаешь, а другому хоть кол на голове теши: мол, что гусей или там рыбку жалеть, на наш век хватит. На наш-то, может, и хватит… Вы на промысел идете, значит, тож с умом надо. Тут, понятное дело, война, люди так голодают, что помыслить страшно…

Гусиная Земля приближалась. В чистом прозрачном воздухе уже хорошо были видны невысокие утесистые берега, полого поднимающиеся вглубь.

— Мыс Южный Гусиный Нос обходим, — сказал матрос.

— А вы хорошо знаете эти места, — сказал я.

— Э-э, браток, новоземельское знание у нас из рода в род переходит. И сам я хаживал тут не раз и не два…

Я хотел спросить его еще об экспедициях, но вдруг матрос замолчал, и я увидел плывущий нам навстречу серый продолговатый предмет.

— Мина… — тихо сказал я.

— Какая мина? Гляди лучше, — строго сказал вахтенный.

Мы смотрели вовсю и вскоре заметили еще несколько других предметов, которые медленно покачивались на спокойных волнах: мешки, доски, еще что-то…

— Тьфу, рачьи мои глаза! — крикнул матрос. — Смотри: спасательный круг… Ну-ка, быстро на мостик, доложи капитану.

Когда я прибежал на мостик, капитан Замятин уже рассматривал в бинокль плывущие навстречу предметы.

— Такие дела-а, — произнес он медленно и скомандовал в переговорную трубку: — В машине! Самый малый вперед. А ты молодец, что заметил, сказал он мне.

«Зубатка» шла совсем медленно, и матросы баграми вытаскивали на палубу темные промокшие мешки. Боцман, накрутив на руку длинный трос линь — с грузом на конце, раскрутил его в воздухе и, как лассо, бросил в воду. Попав в самую середину спасательного круга, он подтянул его к борту и осторожно вытащил на палубу. И вот он лежит около главного трюма — белый пополам с красным, а на блестящей глянцевитой его поверхности написано черными латинскими буквами: «ЭЛЬ КАПИТАНО». ПАНАМА. Рядом лежат четыре серых, плотно набитых мешка, а вокруг молча стоят моряки и ребята. И круг этот, и мешки, и полуобгорелая доска, тоже вытащенная из воды, — как свидетели чего-то такого страшного, о чем трудно даже думать. «Эль капитано». Панама…

— Далеко же ты заплыл, капитано, от своих родных мест, — задумчиво сказал Громов. — И гибель принял далеко.

И он снял фуражку. Мы тоже стащили с голов свои шапчонки и кепки. Было тихо. Казалось, даже чайки и те притихли…

— А что в мешках, Павел Петрович? — спросил комиссар.

— Мука, думаю, — медленно ответил Замятин, — она когда в воду попадет, намокнет только сверху и плавает.