В горах долго светает

— Вы лучше оцените песню, какую мы тут сочинили в честь некоторых задумчивых авиаторов. — Он покосился на командира третьего экипажа, который недавно, вылетая по тревоге, схватил планшет соседа и чуть не заблудился в незнакомых горах.

Жил-был один отважный задумчивый пилот, И вздумал он однажды отправиться в полет... Отважен и задумчив, взлетая по росе, Он не заметил кучи на взлетной полосе...

Летчики и механики, сдерживая смех, поглядывали на Третьего. Смуглые от загара щеки парня покраснели.

Скользил и кувыркался он долго по росе, А впрочем, оторвался на левом колесе. И мчался он по туче — а может, по шоссе? — Отважен и задумчив, на левом колесе. Вдали вставала круча, а попросту — гора. Она уже не круча, а попросту — дыра. Умерьте, ах, умерьте бессовестный мандраж —

Проверьте и поверьте: не выдал фюзеляж.

Кто-то, не выдержав, хохотнул, Третий побагровел и насупился, Карпухин, напевая, сохранял невозмутимый вид.

В лучах зари неверных, как радуга-мечта, Ему явилась ферма железного моста. А ну, попробуй с ходу поймать его за хвост! Не проще ли народу построить новый мост?

Но тут настала темень и грянула гроза В задумчивое темя, в отважные глаза...

В курилку влетел посыльный:

— Товарищ капитан, вас срочно к телефону!

Лопатин встал:

— Ну вот, кажется, наш выходной и закончился.

Было приказано выделить экипаж для доставки срочного груза. Лопатин решил лететь сам: маршрут предстоял сложный.

Потом, когда ползли к перевалу, Лопатин физически ощущал непривычную тяжесть машины — и в натужном, словно спрессованном, гуле винтов, и в нервной дрожи корпуса, и в пугливом мерцании индикаторов на приборном щитке. Груз везли обычный — водяные насосы, бочки горючего, книги для школы, ящики с инвентарем для оросителей. Но когда от афганских товарищей узнали, что в ауле есть больные, командир распорядился взять врача. Лопатин даже охнул, увидев шестипудового гиганта с громадной сумкой, набитой инструментом и лекарствами. А тот, насвистывая, ловко втиснулся в десантную кабину, включился в бортовую связь и доложил командиру, что чувствует себя превосходно и готов к полету.

Нарастала крутизна гор. Исчезли зеленые прямоугольники полей на горных террасах, промелькнули разреженные заросли орешника, ясеня, горного вереска и арчи на каменистых откосах, темные змейки сползающей гальки возникли в развалах спадающих гребней, вставал голый, в осыпях спинной хребет отрога. Тревога постучалась в душу Лопатина, он до боли в глазах стал всматриваться в каждый распадок, ухитряясь одновременно следить за приборами машины. Интуиция не обманула. Вблизи самого перевала, когда вертолет, свинцовый в разреженном воздухе, брал последний гребень с белыми жилками снега в коричневых морщинах мелких распадков, Карпухин отрывисто крикнул:

— Справа в камнях — засада!

Лопатин чуть накренил машину, сухим, трескучим горохом осыпало правый борт. Сбоку, на срезанной плите рыжего песчаника, среди беспорядочно разбросанных камней, вспышки выстрелов и грязные чалмы басмачей. «Родимый, не выдай!»

Вертолет послушно вздыбился в ливне свинца, отщелкивая броней искры пуль, перевалил гребень, сразу повиснув над бездонно-сизой падью. Успокоительно пели винты, и Лопатину захотелось погладить машину. Карпухин невозмутимо горбился впереди, а как там, в десантной?

— Жив, доктор?

— Доктора умирают последними, — рокотнул в наушниках нервный бас. — Вы не меня, вы себя берегите. А то я и живой без вас — мешок среди ящиков. Однако знали бы эти сволочи, в кого стреляют!

— Знают, доктор. Тот, кто послал их и заплатил за патроны, знает...