В горах долго светает

Больше полугода летает Лопатин в афганских горах на машине, созданной для боя, но не горелым порохом пахнет его вертолет. Где это видано, чтобы пушка или танк пахли хлебом, а из его «летающего танка» хлебный аромат не могут выветрить горные сквозняки, его не заглушают тяжелые запахи горючего, резины и нагретых металлов. Сладостный запах далеких милых полей поселился в его кабине с самой зимы, когда с провинциальным агитатором и юным проводником Азисом летали из кишлака в кишлак, выясняя, сколько нужно людям хлеба и как его лучше доставлять. И сколько было потом полетов с мешками муки на борту — в незнакомых ущельях, в туманах и моросящих дождях, над змееподобными руслами рек, где винты проносятся в страшной близи от скал, с которых грозит очередь или выстрел из гранатомета в упор; над ледяными зимними перевалами и раскаленными песками. Легких полетов не было, но Лопатин не жалеет. Потому что видел лица людей, которым привозил хлеб. Тех самых людей, что должны были, по мнению контрреволюционеров, или восстать против народной власти, стать ударной силой контрреволюции, или быть обреченными на голодную смерть. Советских солдат афганцы встречали, как братьев... Подлые выстрелы гремели по вертолету Лопатина не раз. Они будут, конечно, греметь еще. Но это не народ стреляет — это злейшие враги его стреляют. Лицо народа Лопатин уже знал. Через несколько минут он снова увидит лица настоящих афганцев.

Однако предупредить бы их о появлении банды.

Лопатин попытался выйти на связь со своими, но вставшие позади горы сглотнули его позывной.

— Вижу селение! — предупредил Карпухин.

Машина, уставшая от высоты и тяжелого груза, облегченно дышала мотором, погружаясь в сиреневую дымку просторной и глубокой долины.

На окраине аула их ждали оросители и дехкане. Все мужчины вооружены, значит, им уже известно о появлении банды. Сразу начали разгружать вертолет. Доктор — азербайджанец — завел степенный разговор с молодым учителем в белоснежной чалме и пожилым козлобородым фельдшером, затем, вскинув на плечо тяжелую сумку с красным крестом, в сопровождении фельдшера ушел к больным. Лопатин и Карпухин осматривали вертолет. Четыре вмятины на правом борту, рикошетный след пули — на переднем бронестекле.

— В тебя в основном метили, Степан Алексеевич.

— Потерпим, командир, лишь бы в тебя не попали. Но я, на случай чего, управления из рук не выпускаю.

— Спасибо, Степан Алексеевич.

Учитель, оставив раскрытый ящик, с книгой в руке подошел к машине, ощупал следы пуль, сердито покачал головой, потом что-то громко сказал мужчинам; они подошли, переводили глаза с летчиков на отмеченный пулями борт вертолета. Учитель что-то спросил, Лопатин разобрал слово «душманы» и указал на затянутый дымкой хребет.

— Шайтан! — Темнолицый длиннорукий крестьянин погрозил кулаком в небо. — Шайтан!

Горцы снова взялись за работу, изредка поглядывая на хребет. Неясная тревога заставила Лопатина обернуться. От глиняного дувала, ограждающего селение, тонувшее в персиковых садах, шел рослый доктор. За ним тянулся всадник на ослике с большим свертком в руках. Женщина в темной чадре семенила рядом, вцепившись в коричневый халат мужчины, а следом, прихрамывая, спешил козлобородый фельдшер. Карпухин засмеялся, следя за процессией, Лопатин остался серьезным, уже догадываясь, что в обратный полет им придется брать кого-то еще. Доктор опередил спутников; отирая лоб платком, спросил:

— Разгрузили? Летим, не медля.

— Куда?

— В небо.

— А поточнее? — Лопатин разглядывал худого унылого человека верхом на ослике, с завернутым в серый халат ребенком, его маленькую жену в темной чадре, перехватил вопросительно-боязливый взгляд фельдшера.

— Говорю — в небо, значит, в небо! — раздраженно сказал врач. — Этот козел залечил парнишку — задыхается, посинел, едва хватает воздух...

Живой комок в руках горца начал вздрагивать, послышался сухой, долгий, надрывный кашель — как будто не ребенок, а маленький старичок был завернут в серый халат.

— Видишь, капитан? Нужны средства решительные, иначе может задохнуться — у него, по-моему, как в том стишке про доктора Айболита, и астма, и коклюш, и бронхит, и плеврит. Поднимем его тысячи на две, глядишь, и вздохнет, придышится, а уж тогда и пилюли наши подействуют.

— Ни разу не слыхал о таком методе лечения, — удивленно поднял брови Лопатин.

Доктор оборотился к афганцам, что-то сказал матери и отцу, потом — фельдшеру. Фигура под чадрой осталась неподвижной, фельдшер испуганно затряс бородой, унылый горец на ослике молча протянул ребенка доктору, и тот бережно принял вздрагивающий комок в свой громадные руки. Мать сделала было движение, но стоящий рядом учитель наклонился к ней, что-то сказал, и она осталась на месте.

— Летим, капитан!

— Погоди. — Лопатин обвел взглядом лица стоящих вокруг людей — они смотрели на доктора и летчиков с недоумением и как будто легким испугом. — Ты знаешь, доктор, что заговорят о нас враги, если мы привезем с неба мертвого ребенка?

Лицо врача словно постарело, усталым голосом он сказал: