В горах Памира и Тянь-Шаня

О знаменитом караван-баши Султане, водившем многие годы караван на ледник Федченко, я расскажу дальше, в главе «По леднику Федченко». Он ходил со своими ребятами челноком взад и вперед между Дарауткурганом в Алайской долине и обсерваторией «Ледник Федченко», стоявшей на самом леднике. День шел от Дарауткургана до Алтынмазара через перевал Терсагар в Заалайском хребте, день от Алтынмазара по галечникам через четыре переправы и двадцать километров по леднику до ночевки в Чертовом гробу (это такая котловинка рядом с ледником, в скалах, где ночевали). На следующий день пятнадцать километров по леднику, все время между трещин и пропастей, до обсерватории, там разгрузка и в тот же день опять до Чертова гроба. На следующий день опять до Алтынмазара и оттуда опять через Терсагар до Дарауткургана.

И так всю жизнь. И если караван делал четыре переправы в день, когда шли через галечники на Федченко, то Султану как караван-баши приходилось делать их восемь, а если нужно, то и шестнадцать. Ведь нельзя позволить, чтобы у лошади закружилась голова, ее нужно поддержать диким криком, перекрывающим грохот воды, а то и добрым ударом камчи, чтобы она не воды боялась, а нагайки Султана. Если нужно — приходилось скакать по берегу вниз по течению, чтобы кинуться в реку наперерез течению и перехватить лошадь, которую сбило, понесло, а может, и прямо катит водой.

Я работал с Султаном когда-то и запомнил на всю жизнь его перекошенный рот и хриплый рев, когда он на своем, таком же, как он сам, сумасшедшем жеребце кидался в бешеную реку наперерез вьючной лошади, которую сбило течением. Я помню его крик и взмахи камчи, когда он подхватывал повод и поддерживал лошадь и тянул ее поперек течения к берегу. А на берегу, мокрый, с залитым потом лицом, оглаживая испугавшуюся лошадь, говорил:

— Ничего. Ничего. Хорошо.

Мне в тот год, когда я впервые ходил на серьезные переправы, он ничего из деликатности не говорил. Наверное, потому, что на первых переправах у меня несколько менялся цвет лица. Он только вскользь Как-то заметил:

— Вот, Кирилл. Такой работа.

Потом через многие годы, когда я и сам научился понимать воду горных рек, находить переправу и водить через них караван, я не раз смотрел на какую-нибудь реку, которую нужно было перейти, и вспоминал султановское: «Ничего. Ничего. Хорошо».

Еще мне хочется вспомнить о Мумеджане, водившем мой караван в тридцатые годы, в первые годы моей работы на Памире, и погибшем потом на полях Отечественной войны, человеке исключительного оптимизма и крайней самокритичности: совершив какую-нибудь ошибку, он приходил в страшное расстройство и начинал бить себя кулаком по голове и по лицу, обзывая себя при этом всякими нехорошими словами.

В какие мы с ним переделки только не попадали: и болели на больших высотах, и падали, и ходили через пятитысячные перевалы по сползающим осыпям. И чем нам было хуже, тем он мягче, задушевнее улыбался. Удивительное дело, как улыбался и говорил:

— Джюда (очень) интэрэсный слючай!

Помню, как мы оба, закинув головы, смотрели на пятитысячный перевал Зулумарт в 1936 году. На этот перевал нам нужно было карабкаться по злейшей, крутейшей осыпи: тропа на перевал исчезла много лет назад. И когда я, насмотревшись досыта на эту, казалось бы неприступную, крепость, которую требовалось взять, спросил: «Ну как?» — Мумеджан покачал головой и ответил, как всегда:

— Джюда интэрэсный слючай!

Помню, как, перейдя этот проклятый Зулумарт, мы утопили в Баландкиике вьюки с продовольствием и две недели работали, питаясь болтушкой два раза в день, ибо у нас уцелело только восемь килограммов муки. А Мумеджан по-прежнему улыбался и по-прежнему утверждал, что это «джюда интэрэсный слючай»! Об этой болтушке я вспоминал неоднократно в ленинградскую блокадную зиму сорок первого…

Мамат Таштамбеков, с которым я ходил и работал много лет после войны, бессменный мои спутник и караван-баши в послевоенных экспедициях, был по национальности киргиз. Настоящих памирских киргизов, тех, что живут там давно, — всего несколько семей. Это очень крупные, высокие и сильные люди, наделенные редкой выносливостью и, я бы сказал, какой-то мрачной красотой. Таков был и Мамат: очень рослый, сильный, добродушный — и в меру религиозный. Я говорю «в меру», потому что, хотя он и совершал неизменно все положенные намазы, сколько их нужно в день, но, согласно договоренности со мной, дневные намазы, когда весь экспедиционный караван должен был его ждать, совершал по сокращенной программе, а вот утром и вечером на стоянке молился вволю.