В июне тридцать седьмого...

Мы поговорили ещё. О разном. Нейтральном. Недолго — нарком здравоохранения спешил, у него, как всегда, как и у нас всех, было много дел и неотложной работы.

Однако во время нашего короткого разговора я всё рассматривал Григория Наумовича и вдруг понял, почувствовал: от народа, который бедствует в жёсткой хватке карточной системы, от страны, которой отданы все наши силы, мы, партработники высшего этажа, тем не менее отделены стеной. Эта стена — наши городские квартиры, госдачи, личные машины, ложа в Большом театре, продовольственные пайки, спецобслуживание во всём — медицина, отдых... И всё вроде бы произошло незаметно, постепенно и теперь воспринимается как должное. Однажды на даче за завтраком зашёл об этом разговор, и сын, будущий военный командир, сказал шутливо:

   — Отец! За что ты боролся, то и получил. А как ты работаешь сейчас? День и ночь. Все справедливо.

Получил я, а народ?

Кажется, я даже не заметил, как ушёл из палаты нарком здравоохранения. Или опять незаметно провалился в свой сон?

...Проснулся ночью. Над дверью горела слабая синяя лампочка. Окно было открыто, ласковый летний ветер играл занавеской.

Гипс сняли, я повернулся на бок и теперь мог смотреть в окно. Там была светлая июльская ночь. Наверно, светила невидимая мне луна. Ничего не болело. Только отвратительная слабость, трудно дышать, я весь липкий от пота.

Если писать мемуары...

Тогда, в июле 1918 года, стояли такие же тёплые ночи. Я уже был переведён на работу в Москву, в Высший совет народного хозяйства РСФСР, назначен председателем Центрального правления медеообрабатывающей промышленности. По долгу службы мне часто приходилось бывать в Туле, да я и сам, не скрою, стремился к своим домой — трудно я вживался в Москву.

Наш ветхий дом стоял на Полевой улице, недалеко от тюрьмы, рядом с богадельней, вокруг которой рос старый сад.

Летом восемнадцатого этот сад был вырублен, вытоптан. В нём по ночам при свете фонарей, которые были у конвоиров, арестанты рыли длинные глубокие ямы. Нет, нет сил вспоминать! Я всё это видел своими глазами единожды. И слышал от других много раз. Когда приезжал из Москвы в Тулу.

Потом эти страшные картины преследовали меня.

Кто были арестанты? В сводках, отправляемых в Москву, — контрреволюционеры, часто — в газетных отчётах — заложники. Все жители нашей Полевой улицы видели их: много обыкновенных мужиков с покорностью на измождённых лицах, молодые парни, старики в обтрёпанных пиджаках и рубахах. Под грубые окрики охраны в мигающем свете фонарей они вяло, но методично орудовали лопатами: яма становилась всё глубже, вырастали холмы свежей земли... Занимался рассвет. И длинная яма была уже готова.

От Толстовской заставы по Киевской уже шли на работу рабочие, из пригородных деревень на базар ехали на телегах крестьяне. В какой-то миг из ворот тюрьмы быстро выбегали красноармейцы, цепью преграждали Киевскую.

Скапливалась толпа. На глазах людей, которых сковывало жуткое оцепенение, арестантов, только что рывших яму, строили в колонну. Из ворот тюрьмы выводили других заключённых со связанными за спиной руками. Их тоже строили в колонну. Раздавалась команда: «Беги!» Арестанты, как в гипнозе, подчинялись ей. И тогда раздавался дружный залп, а за ним стрельба шла беспорядочно: добивали раненых, охотились на тех, кто успел далеко отбежать. Беспорядочная стрельба, стоны, крики: «Спасите! Изверги! Мама!..» И на эту расправу с ужасом, не веря своим глазам, смотрели люди.

Считалось: политику красного террора лучше проводить на виду у толпы обывателей — устрашает, вселяет уважение к новой власти.

...Оцепление снимали, люди скорее спешили разойтись подальше от этого страшного места, чтобы разнести весть о казни по всему городу.

Красноармейцы деловито сбрасывали окровавленные трупы в яму, засыпали её землёй, ровняли, затаптывали сапогами.

Следующей ночью выведут новых арестантов, они будут при свете фонарей рыть новую яму.

Я видел всё — расстрел, акт террора, как говорили тогда, — сам только один раз, но этого раза мне хватило на всю жизнь.

Да, массовый террор был признан, узаконен — если уместно здесь это слово — в ту страшную пору утверждения советской власти. Он проводился по всей стране, а не только в Туле, считался жестокой, вынужденной, но необходимой мерой.

В ту пору я работал в Москве, но знал, что среди нового руководства в Туле далеко не все согласны с тактикой массового террора. Тем не менее большинство руководителей являлись сторонниками террористической тактики, среди них и члены президиума губисполкома: Григорий Каминский, чрезвычайный уполномоченный по продовольствию Александр Кауль и комиссар имуществ в Совете народных комиссаров Тульской губернии Дмитрий Прокудин. Между двумя группировками возник конфликт, из Москвы приехала специальная комиссия. Её выводы были в пользу Каминского, Кауля, Пронякина и их многочисленных сторонников. А выводы комиссии одобрил уже ЦК партии.

* * *

«Ваш план считаю вполне целесообразным. Предлагаю немедленно провести в жизнь.

ЦК. Свердлов».