В изгнании

Едва я вернулся в Париж, как на моем горизонте вновь возник алварский махараджа. На этот раз я решил по возможности избегать его. Когда он пожелал встретиться со мной, я велел передать ему, что я уехал в Лондон. Он отправился за мной в Англию. Не найдя меня там, он вновь явился за мной в Булонь, где ему сообщили, что я в Риме. Когда я узнал, что он отправился за мной в Италию, я телеграфировал матери, прося ее, если махараджа будет искать меня, сказать, что я на Корсике. Предосторожность оказалась нелишней. Вскоре мать известила меня о его приезде: «Что это значит, почему махараджа ищет тебя повсюду, чего он от тебя хочет?» – беспокоилась она. Я затруднялся ответить на эти вопросы. Я знал, что он, несомненно, имел какое-то тайное намерение на мой счет. Он много раз исподволь на что-то намекал, никогда тем не менее не объясняясь ясно. Его истинные намерения так и остались для меня загадкой. Наверное, я должен был когда-то узнать о них, но день этот еще не настал.

До меня дошли слухи, что он вернулся в Париж в ярости. После этой неудачи он перестал меня преследовать и долго не появлялся на моем горизонте.

* * *

А вот для мадам Хуби я стал другом и доверенным лицом, без которого она не могла обходиться. Вся жизнь этой женщины состояла из дебошей и пьянства. Ее окружение состояло исключительно из людей, которые, кроме охоты и бегов, интересовались разве что выпивкой, вкусной едой да при случае не прочь были заняться любовью. Никто из этих людей никогда не замечал – а она еще меньше, чем другие, – что в этом монструозном теле заключены золотое сердце и душа, которую она понемногу училась открывать, – по крайней мере, мне так тогда казалось. Артисты, особенно музыканты, которых я к ней приводил, вскоре стали завсегдатаями квартиры на улице Фридланд и в ее загородном доме. Русская музыка и цыганские песни явились для нее полным откровением. Я обнаружил у нее волнующий голос, великолепный тембр, потрясавший до слез. Я и сейчас вспоминаю чарующее выражение ее глаз в первый раз, когда она согласилась петь в сопровождении мадам Перовской, замечательной музыкантши и аккомпаниатора. У нее был великолепный слух, она быстро выучила русские и цыганские песни и пела их просто замечательно. Я мог слушать ее часами без устали.

Капризы Биби, как звали мы между собой мадам Хуби, принимали иногда форму щедрости столь же непомерной, сколь и неожиданной. Видя ее вспыхнувшую страсть к музыке, я привел к ней одного из своих очень хороших русских друзей – пианиста Владимира Дервье, обладавшего восхитительным голосом и талантом, далеко превосходившим возможности простого любителя. Мадам Хуби пригласила его на обед с женой, я сидел между хозяйкой и баронессой Дервье. За обедом Биби сняла свой бриллиантовый браслет и подала его мне: «Я полагаю, это украшение гораздо больше пойдет моей соседке», – улыбнулся я, взял браслет и надел на руку баронессы.

Мы все сочли это за шутку, но когда мадам Дервье хотела вернуть браслет, Биби отказалась его забрать: «Оставьте его, – сказала она, – он ваш». На следующий день Ирина в свою очередь получила от нее букет роз, скрепленный бриллиантовой брошью.

Завтракая однажды у мадам Хуби, я имел неосторожность сказать, что еду на несколько дней в Брюссель, чтобы повидать генерала Врангеля и закончить одно дело. Биби тут же заявила, что они с мужем поедут со мной. Эта мысль, кажется, не вызвала энтузиазма у самого Хуби, но он не смел противоречить желаниям жены.

Наш отъезд был воистину эпическим. На вокзале Биби погрузили на багажную тележку, чтобы довезти до поезда; понадобилось не менее четырех носильщиков, чтобы втащить ее в вагон. В дверь ей пришлось входить боком. Все оставшееся в купе место занял ее многочисленный багаж. Открыли корзину с провизией и шампанским, и путешествие прошло за едой и питьем.

В Брюсселе мы остановились в одном отеле и должны были встретиться там вечером, чтобы вместе идти ужинать. Я, бросив в номере чемодан, тут же отправился по своим делам.

Когда я вернулся, портье сообщил мне, что мадам Хуби повздорила с директором из-за пианино, которое тот отказывался перенести в ее номер, и что супруги покинули отель. Он дал мне адрес дома, снятого Биби в городе, куда она просила меня прийти поскорее.

Биби не теряла даром ни секунды, и дом уже переменился на ее лад. Она, убранная своим кокошником, восседала с мужем за ужином, сервированным как по волшебству. Хуби молча пил и, казалось, был в мрачнейшем настроении, в отличие от жены, сидевшей с ликующим видом ребенка, которому удалось провести родителей.

– Наконец-то, сокровище мое! – воскликнула она, увидав меня. – Я не терплю отели. Все директора – негодяи и идиоты. Я сняла этот дом на три месяца и пригласила русских музыкантов, которые вот-вот появятся. Садитесь, ешьте и пейте… У вас нет пока дел в Париже?

Во время ужина пришли музыканты из ночного кабачка, и вечер продолжался, набирая обороты.

На следующий день на заре мадам Хуби прислала за мной. Она сидела в кровати и заливалась горькими слезами: