Н. А. Лейкинъ

ВЪ ХОРОШЕМЪ ТЛ

I

Дло было на святкахъ, сейчасъ посл новаго года.

Дворникъ Кондратій Ивановъ, осанистый рыжебородый мужикъ среднихъ лтъ, грамотный и бывшій солдатъ, только-что вернулся изъ трактира, куда ходилъ пить чай съ домовымъ подрядчикомъ-мусорщикомъ изъ подгородныхъ крестьянъ. Въ трактир они просидли до самаго закрытія его, то-есть до одиннадцати часовъ ночи, при чемъ подрядчикъ далъ Кондратью Иванову три рубля на праздникъ, чтобы Кондратій не притснялъ его передъ домохозяиномъ и выгораживалъ за неисправную иногда очистку двора отъ нечистотъ и снга. Кондратій требовалъ отъ подрядчика пять рублей, потомъ четыре, но подрядчикъ торговался и далъ только три, угостилъ его водкой, пирогомъ и чаемъ и общался «баб» дворника, то-есть жен, привезти, кром того, въ слдующій разъ на поклонъ шерстяной платокъ.

Кондратій вернулся домой въ дворницкую трезвый (онъ выпилъ только маленькій «мерзавчикъ» водки) и былъ въ самомъ благодушномъ настроеніи. Баба его спала вмст съ груднымъ ребенкомъ за ситцевой занавской, которой былъ отгороженъ уголъ у печки, и онъ слышалъ ея сопніе. По эту сторону занавски покоился на лар его подручный Силантій, дальній родственникъ, растянувшись на брюх и уткнулъ лицо въ розовую ситцевую грязную подушку, а на полу лежалъ землякъ Иванъ Бархатовъ, пріхавшій въ Питеръ на заработки и пока, до пріисканія мста, остановившійся у Кондратія. Бархатовъ спалъ на подостланной рогож, положивъ подъ голову овчинный полушубокъ. Въ дворницкой коптла жестяная лампочка съ припущеннымъ огнемъ. Натоплено было страшно. Воздухъ былъ удушливый: пахло людьми, керосиновой копотью, сапожнымъ товаромъ. Отъ хорошаго воздуха Кондратья ударило этими запахами по носу.

— Вишь, какъ начадили, дуй ихъ горой! — проговорилъ онъ. — И къ чему было убавлять огонь? Хозяйскаго керосина жалко!

Онъ прибавилъ огня и подумалъ:

«А на лстницахъ, поди, огонь не потушили. Да и наврное не потушили. Спросить надо».

— Эй, Силантій! Ты потушилъ огонь на лстницахъ? — толкнулъ онъ въ бокъ спавшаго подручнаго.

Тотъ приподнялся сфинксомъ и посмотрлъ на Кондратья заспанными, прищуренными глазами.

— Н… Зачмъ-же я буду гасить, коли ты всегда гасишь! — пробормоталъ Силантій и опять уткнулся въ подушку.

— Всегда гасишь! А если я отлучился? Паршивый чортъ! Только-бы дрыхнуть, лшему! Налъ голодное-то брюхо посл деревни, да и въ лнь играетъ.

Кондратій нахлобучилъ шапку на голову и снова вышелъ изъ дворницкой, чтобы погасить лампы на лстницахъ. Гася лампы, на одной изъ лстницъ онъ встртилъ хмельного жильца въ шуб, тащившаго къ себ въ квартиру узелъ съ чмъ-то, помогъ ему дотащить этотъ узелъ до квартиры и получилъ пятіалтынный на чай.

«Все прибываетъ да прибываетъ къ нашему капиталу», — мысленно проговорилъ онъ, сходя съ лстницы, и даже самодовольно прищелкнулъ языкомъ. «Съ жильцовъ я получилъ праздничныхъ тридцать девять рублей, съ хозяина пять — сорокъ четыре, маляръ далъ два рубля — сорокъ шесть, печникъ два, мусорщикъ три — пятьдесятъ одинъ. Полсотни рублей и рубль!.. Печникъ-то, подлецъ, мало далъ. Сколько ему съ осени-то работы было! Одна печка съ котлами въ прачешной чего стоитъ! Ну, да я съ него на Пасху… Да… Изъ свчной лавки еще… И свчникъ за керосинъ всего на все далъ только два рубля. А какъ керосинъ-то вситъ, лысый чортъ! А я, вдь, и не смотрю, не провряю. Пятьдесятъ одинъ и два — пятьдесятъ три. Да такъ, по пятіалтыннымъ да по двугривеннымъ съ комнатныхъ жильцовъ рубля три съ полтиной набралъ — пятьдесятъ шесть. А что истратилъ? Выпита четвертуха на праздникахъ, ну, да закуски хоть на полтину. Пятьдесятъ два, стало быть, чистыхъ у меня отъ праздниковъ осталось. Да раньше въ коробц двадцать шесть прикоплено было. Выходитъ, всего семьдесятъ восемь. Въ деревню на работника послано, баб заячья шуба справлена, сапоги есть, у бабы — тоже, на подати послано, паспортъ до сентября. Все есть, и семьдесятъ восемь рублей чистыхъ, такъ чего-же мн! Какого еще лыски надо? Богатый я мужикъ», — закончилъ Кондратій.

На лстниц Кондратій увидалъ кошку, поднялъ кусокъ валявшагося кирпича и швырнулъ въ нее имъ, крикнувъ:

— Пшш, проклятая! Чужая чья-то забралась

Онъ вышелъ на дворъ, заглянулъ въ окно нижняго этажа и увидлъ пишущую у стола, при свт лампы подъ зеленымъ абажуромъ, молодую двушку въ ночной блой кофточк, и проговорилъ:

— Горе… Пишетъ, пишетъ, а никакого толку… Вс вечера пишетъ, а вчера прихожу къ ней насчетъ паспорта, а у ней и на больничную марку рубля нтъ. Вотъ говорятъ, что по письменной части лучше, чмъ по нашей… Пустое дло! И что она изъ себя такое? Ни одеженки на ней настоящей, ни Боже мой! Всякая горничная куда чище ходить. А вдь, вотъ, эта-то ученая.

Кондратій прошелъ по двору къ воротамъ, вышелъ за ворота, посмотрлъ на сосдскаго дворника въ тулуп и съ мдной бляхой и спросилъ его, чтобы что-нибудь спросить:

— Сидишь?

— Сижу.

— Пьяные были?

— Даве городовой давалъ свистокъ, но въ участокъ не водили. Туточный чей-то. Сосди его признали и повели. Уши ему потерли — онъ и попрочухался.