В командировке

— Да разве ж он спрашивался, Матвей Иванович? — на бегу говорил подросток. — Он же самовольством — взял и сделал. Мы, конечно, спорили — так ему что!

Я пошел следом.

В просторном полутемном цехе бушевал скандал. Женя стоял у странного сооружения: в ящике тихо плескался разведенный сурик, из него не спеша выползала прокладочная лента, которой проклеивают корабельные швы, протискивалась между двух валиков и ложилась на доску. Женя медленно тянул ленту и посыпал ее мелом.

— …Самовольщик! Озорник! — кричал багровый от гнева мастер. — Кто разрешил? Сейчас же приказываю прекратить!

— Вы раньше проверьте качество, — тихо ответил Женя; даже несмотря на загар, он был бледен.

— Прекратить сию минуту!

— Не прекращу.

— Да что ж это?! — мастер задохнулся. — Да я сейчас к начальнику цеха!..

Матвей Иванович еще кричал в цехе, когда я вошел к начальнику. Мы говорили недолго. И когда ворвался мастер в съехавших набок очках, охрипший, начальник встретил его спокойно.

— Да вы, Матвей Иванович, не волнуйтесь, — сказал начальник, выслушав. — За самовольство мы взгреем Афанасьева. Ясно? А теперь пусть работает по-своему. В конце смены я сам — вместе с вами, конечно, — проверю качество. Тогда увидим…

В конце дня я забежал домой, чтобы взять вещи. С Марией Петровной мы простились сердечно.

— Будете в наших краях, так милости просим к нам. Как все равно к родным. Хоть ночью, хоть когда, — сказала она, провожая.

Уже в дверях я столкнулся с Женей. Сияние шло от его спутанных волос.

— Уезжаете?! — огорченно спросил он. — Что так быстро?

— С победой, Женя! — ответил я.

— Да вы откуда знаете?

— Слухом земля полнится! Ну, как?

— Десять норм и отличное качество! — гордо ответил Женька.

— Эх, ты, садовая голова, партизан партизаныч! — сказал я, кладя руку ему на плечо. — Разве же этому учили тебя в армии?!

— Не стерпел! — признался он, опуская глаза.

Я зашел в горком партии, чтобы отметить командировку и проститься.

— Можно? — спросил я, приоткрыв дверь в кабинет секретаря.

— А-а, это ты! Уезжаешь? Ну, заходи, заходи! — ответил секретарь.

Он сидел за большим письменным столом, плотный, в зеленой гимнастерке с тремя рядами орденских ленточек; первая седина белела на его висках.

Перед столом, в кресле, сидел еще кто-то.

— Не помешаю? — спросил я.

Сидевший в кресле обернулся — это был Жуков, секретарь парткома верфи.

— Здравствуй, — сказал он. — Да ты и так знаешь это дело. Кстати, не дашь мне соврать.

— Ну что же, Жуков, — сказал секретарь горкома, когда я сел, — рассказывай: что у тебя там за нелегальные стахановцы появились?

— Да, — ответил Жуков, — допустил я ошибку.

Он рассказал всю историю с Женькиным предложением.

— Делаю для себя вывод, — закончил он, — что надо проверить, кто и как разбирает рационализаторские предложения. — Он закурил. — А Евгений Афанасьев, видно, дельный парень, только больно нетерпеливый.

— Что он нетерпеливый, это как раз лучше всего, — сказал секретарь горкома. — Эту нетерпеливость беречь надо, Жуков! Беда, если человек притерпится: тускнеет тогда человек, гаснет. Многие ухитряются привыкнуть даже к клопам. И, если хочешь знать, паренек прав: с того момента, как обнаружилась возможность сберечь материалы и рабочее время, всякое промедление — растрата. Растрата государственных средств.

* * *

Поезд медленно идет вдоль берега моря. Вдали стоят освещенные заходящим солнцем облака. Они отразились в спокойной воде, и по морю протянулись до берега снежные, румяные, синие, оранжевые полосы. Изредка клуб паровозного дыма пролетит перед окном, и к свежему дыханию моря примешивается запах гари.

Я смотрю в окно и досадую, что не успел проститься с веснушчатым мальчиком Колькой.

© Лукашевич Вадим Петрович, текст, 1954