В конце аллеи...

— Живым о жизни загадывать, а умерших не воротишь. Из нас любая пригрела бы… Да не отзывается сердце у Лукича. Вроде и лечит время, будто и помягчал душой, а тропки не прокладываются. Баловать-то, знамо, он не будет, на другом тесте замешен, а душа будто могильным штакетником огородилась. Квартирует у деда Семена. В рот рюмки не берет да и вдовьи взгляды стороной обходит. — Повеселев, закончила: — А до работы хват. Всю шваль вокруг колхоза расшвырял, хищения пресек. Теперь хоть какие тузы из района наезжают, но, брат, все, не обламываются им больше баранчики да поросята. В порядок мы поверили…

Спохватившись, что слишком многое выложила малознакомому человеку, не узнав ничего о нем самом, подступилась с другой стороны:

— А вы родственник Лукичу или воевали вместе?

— Да вроде бы, — неопределенно ответил маршал. Заметив, что вспыхнувшее любопытство женщины не удовлетворил такой лаконичный ответ, раздумчиво протянул: — Наверное, родственник, если от смерти меня спас. Мужик он настоящий — пулям не кланялся, товарищей выручал.

— Что верно, то верно, — растерянно отозвалась Катерина. — Только невезучий Лукич. Он ведь до войны в председателях исполкома ходил, в область забрать хотели. А потом стряслось что-то, и в деревню конюхом вернулся…

«Знают. Значит, у всех на глазах изломалась судьба Винокурова», — подумалось Степану. И здесь никто ему тогда не смог помочь. А он сам?

Степан вновь задумался о скоропалительной поездке к Лукичу, поездке странной и даже для себя малообъяснимой. Зачем вдруг сорвался и помчался в эту глухомань? Оправдываться перед Лукичом, получить у него прощение, залатать прореху на своей совести?

Все вновь колющим душу видением прошло перед ним… Молодой, шумливый Александр Лукич, прибившийся к его частям за Северным Донцом. Спаянный железной дисциплиной, дерзкий отряд Лукича сразу вписался в соединение. Да и сам командир, бесшабашно-храбрый, прямой и честный до болезненности, прикипел к сердцу. Бывший офицер, он бросил коллег-золотопогонников и перешел на сторону красных. Безропотно принял Лукич эскадрон. И скоро слава о его отваге, безукоризненном тактическом расчете и хладнокровии пошла гулять по всей армии. Был предан слову и товарищам. Не задирал голову, когда все складывалось победоносно, но и не распускал себя в минуты трудные, роковые.

Когда запыхавшийся, будто в чем-то виноватый вестовой очумело, лязгая зубами, в неуправляемом испуге выкрикнул на всю штабную избу: «Взбунтовался полк, товарищ командир! Митингуют, командиров повязали!» — они помчались торопливой рысью в станицу. Молчаливый, враз осунувшийся Лукич понимал, что такое разоружить подогретый белогвардейскими прихвостнями нетрезвый полк. Могло статься, что придется стрелять по своим, с кем вчера седло в седло рубился с белой сволочью и кто сегодня, предав революционный порядок, стал опасным и потому нетерпимым врагом.

Но, слава богу, обошлось без кровопролития. Терзаемые дурными предчувствиями, они медленно подъезжали к настороженному, взбудораженному строю. Холодные зрачки винтовочных стволов неотступно следовали за их гимнастерками. Сорвись сейчас кто шальным выстрелом, сдай чьи-нибудь нервы, и начнется кровавая кутерьма. И пока часть Лукича, взявшая мятежный полк в кольцо, подоспеет на помощь, от них самих мокренького места не останется. Опасная тишина. Повелительный, резкий голос Лукича:

— Оружие сложить, зачинщиков связать!

Столько лет прошло, а разве забудешь клацанье винтовок о сухую землю, раскаянное дыхание сотен враз опомнившихся людей, ненавидящие, взбешенные глаза уже повязанных смутьянов, алое знамя полка, которое скручивал Лукич, — над бойцами-клятвоотступниками свершалось унизительное, но справедливое: их опозорившая себя часть расформировывалась. И тут какая-то запоздавшая сволочь щелкнула затвором… Выстрела Степан не успел услышать — Лукич выбил его из седла мгновенным и грубым ударом. Потом сухой револьверный щелчок и кирзовые сапоги, в предсмертных судорогах царапающие пыльную землю. Пьяный верзила, лежащий в центре каре… Побелевшие лица бойцов разоруженного полка.

Сведенными губами прошептал Лукичу:

— Зачем ты его так? Могли бы начать резню.

— Могли бы завтра с почестями хоронить командира, — зло отрезал Лукич.

…Деревушка серыми домиками разбежалась по песчаному взгорью, стекая огородами и садами к петлявшей в непролазном ивняке узенькой речушке с таким неожиданным именем — Тараторка.

«Ну надо же так назвать», — про себя усмехнулся маршал меткому слову. Обратился к ушедшей в свои думы Катерине:

— Это кто же ее так обозвал?

— Речку-то? — охотно откликнулась женщина. — Поди узнай, кому на ум взбрело. Выберется времечко, постойте на бережку. Занятно так станет. День и ночь заговаривает с камнями. Вылизала, обкатала гальку, как пасхальные яички, да все не наговорится с ними. А ветерок подует — втроем болтают. Тут такие омуты да налимы усатые под корягами… — Кнутовищем махнула в сторону обихоженного, обшитого крашеным тесом пятистенника. — Вот здесь и квартирует Лукич.