В конце будет Слово

Матвей подносит к моему рту бутылку пива, но не касается горлышком моих губ, не заставляет пить, как в прошлый раз. Да что же это, чёртов выбор? Я колеблюсь пару секунд, а тело моё ломит. Затем вспоминаю расслабленность и лёгкость в голове, которые за эту проклятую жизнь я ощущал лишь однажды – как раз, когда Матвей меня напоил. Я тянусь руками к бутылке, обхватываю её неловко, приближаю к раскрытым губам, и тогда Матвей помогает мне, наклоняя её, позволяя жидкости литься в моё горло. Ну и дрянь на вкус! Как бы меня не стошнило. В этот раз я выпиваю больше, чем в прошлый, и Матвей сам меня останавливает.

– Молоток, – хвалит он меня.

А я глупо улыбаюсь: не его словам, а тому, что скоро мне должно стать легче.

– Это хорошо, что твоя бабка спит, – говорит он мне, – ты поможешь мне в одном дельце.

Я потерял счёт времени, но кажется, что октябрь уже наступил. Матвей догадался потеплее одеть меня, прежде чем мы вышли из дому, но коляску брать не стал. Он несёт меня на руках, так что я чувствую силу холодного осеннего ветра в полной мере. Мне приятно дышать свежим воздухом, иметь возможность смотреть перед собой и не видеть стену. Небо над нами пасмурное, светло-серое, голые деревья покачивают ветвями, голуби греются друг о друга и вороны где-то высоко кричат. Прохожих на улице немного, хоть мы и на центральной: город не большой, и вступил он в ту часть утра, когда на работу все уже добрались, а тем, кто не работает, в такую рань вставать незачем. И всё-таки неподалёку крупный (опять же по меркам провинции) торговый центр, а значит и подростки, что пропускают уроки, и домохозяйки, которые спешат в супермаркет за продуктами к ужину, и пожилые люди с внуками или маленькими собачками, и одинокий бомж, храпящий на скамейке, подложив газету под голову.

Не могу понять, что Матвею от меня понадобилось. Он прогуливается по тротуару туда-сюда, сюсюкается со мной, на что я никак не реагирую. Алкоголь не даёт мне мыслить. Да, немного понадобилось этой тушке, чтобы перестать соображать. И всё же я пьян не на столько, чтобы подыгрывать мерзкому моему дядюшке, который неизвестно на кой чёрт корчит из себя доброго папашу.

Сейчас, когда я сижу у него на руках, особенно остро ощущается мне моё одиночество, неправильность моего присутствия в этом месте. Что теперь с моим старым телом? Меня кремировали? Закопали в землю? Приходила ли Барбара хотя бы однажды на мою могилу? И вспомнила ли она всё то, что теперь вспоминаю я, когда глядела на холодный камень надгробия? Не задаюсь вопросом, простила ли она меня, потому что знаю давно – простила. И от этого-то ещё гаже мне! Ведь уж когда она простила мне моё предательство, когда освободилась от всякой обиды, то смотрела на меня с той поры свысока, со снисхождением, жалостливо даже, и я этого терпеть не мог. Ох, до конца жизни я эту самую снисходительность и прощение в ней ненавидел! Или придумал я его, снисхождение это?

Распаляюсь мысленно всё больше, так что происходящего и не замечаю, пока не ощущаю толчок: на узком тротуаре Матвей со спины толкает всем телом женщину в сером пальто, с пакетами в руках и болтающейся на плече сумочкой. Незнакомка оборачивается и смотрит на Матвея с возмущением, но тут же замечает меня, и взгляд её становится мягче.

– Ох, уж извините меня, – улыбается Матвей, – сынок меня отвлёк. Я случайно совершенно.

– Да что вы, ниче…

– Он и испачкал вас сзади, позвольте почистить.

– Спасибо, не…

Матвей суетится вокруг женщины, пока та смущённо озирается вокруг, скованная тяжёлыми пакетами.

– Вот и всё, – объявляет Матвей радостно, – вы уж нас простите ещё раз.

– Ничего стра…

– До свиданьица!

Матвей разворачивается тут же и идёт в противоположную сторону. Уже через несколько метров он садится на первую попавшуюся скамейку, садит и меня рядом с собой, вытягивает из глубокого кармана своей куртки светло-сиреневый кошелёк. Ай да подлец и пройдоха! Воспользовался мною, чтобы сыграть на доверии и средь бела дня обокрал беднягу. Матвей обнаруживает внутри кошелька всего пару тысяч рублей наличными. Он суёт их себе во внутренний карман.

– Маловато будет, – говорит мне и прибавляет, – ещё возьмём.

Мне хочется есть. Мне хочется пить. Мне хочется, чтобы подгузников было достаточно. Но воровство? Кажется, что и не совсем это грех, если ты беден: мол, имеешь право у ближнего украсть, потому как тебя самого несправедливо обделили. И лучше уж не задумываться, отнимаешь ли сам последнюю копейку… Ну не могу я бездействовать! Чтобы «заботливый папаша» не казался прохожим женщинам таким уж безопасным, начинаю громко ныть, и вот уже пара неодобрительных взглядов цепляется к нам. Матвей еле сдерживается и со всей грубостью шепчет мне на ухо, чтобы я заткнулся. Смешно! Меня и правда разбирает смех на пару мгновений. Как же странно должен выглядеть то белугой ревущий, то заливающийся хохотом ребёнок.