В конце будет Слово

Яна снова падает на пол рядом с кроватью и начинает тормошить мать, что есть сил, за плечи, и Кирилл ей больше не препятствует. Наконец, Марина открывает глаза, приподнимается и смотрит на дочь так, будто видит впервые. Она видит и мужа своего, и Матвея, потом замечает и меня, и мне кажется, что от одного моего вида ей дико: какими-то жалобными стали её глаза. Она отворачивается от меня скорее. Смотрит на Яну, которая замерла в нерешительности. И спрашивает:

– Какого чёрта ты меня разбудила?

И голос её хриплый, тихий, бесцветный и такой пустой, что я даже не удивляюсь тому, как Яна вздрагивает.

– Я… – медлит она, – я беременна, мама.

Вот и всё. Вот все и услышали.

– Что ты сказала? – полным неверия голосом спрашивает Кирилл.

Но Марина молчит, как будто Яна и не сжимает её по-прежнему за плечи.

– Я беременна! Беременна! Беременна! – срывается Яна, орёт матери в лицо, что есть голосу, – а тебе плевать на меня! Как всегда, плевать! Всем на меня плевать! И ему на меня плевать!

Она трясёт Марину, и Маринина голова откидывается назад так, что, кажется, шея не выдержит и переломится. Кирилл вновь подбегает к Яне, хватает её за руки, оттаскивает от матери еле-еле. Он просит дочь успокоиться, просит Матвея помочь, а Яна всё кричит и плачет, бьётся в истерике в их руках, пока Марина неподвижно смотрит на происходящее, словно видит сон. Наконец, дверь закрывается и в комнате становится тихо.

Марина ещё какое-то время глядит в пустоту, затем выдыхает шумно и ложится – лицом ко мне. Мы смотрим друг другу в глаза. И так тоскливо, так страшно мне от этих глаз, пустых и безразличных, что поглощают меня в своё «ничто». Мне хочется плакать, я хочу отвернуться, но в этот миг происходит что-то невероятное, чему я и верю не сразу. Серые глаза Марины становятся влажными, она дважды моргает, и одинокая слеза стекает по её лицу. Несогласие, отказ, какая-то борьба отражается на этом лице.

– Господи, унесите его! – орёт Марина в ужасе.

Ждёт несколько секунд в тишине, но никто не приходит, и тогда она поворачивается ко мне спиной.

Стало быть, не только мне было страшно.

Глава девятая

Я не могу больше спать. В комнате холодно, мой мочевой пузырь давно не выдержал, и от сырости мне ещё холодней. Пора бы не обращать внимания на подобные вещи, но отвращения умалить не удаётся. Поскольку я обещал себе, что буду сохранять свою память каждый день, пытаюсь вспомнить что-то, что находится в ней глубже, чем Тереза Шервуд. Без толку. Я словно бы продираюсь сквозь лесную чащу мистического леса из сказок братьев Гримм, и ветви искорёженных деревьев колют мои глаза, желая ослепить. Со мной случился новый приступ удушья – мучительный отголосок воспоминаний, так что я оставляю попытки очутиться в прошлом. Ох, и смешно-то всё это! Я имею лишь смутное представление о своих инкарнациях, зато прекрасно помню, кто такие эти братья Гримм. Да и слово это – «инкарнация». Зачем мне знать о буддизме? Об исламе, иудаизме, зороастризме? Игуаньдао? Есть у меня на этот счёт предположение, но больно страшное. Положим, моё теперешнее существование – пытка в укор за прошлые грехи. Тогда ясным для меня становится Твоё желание сохранить мой разум в полной его силе. А как иначе мог бы я познать до конца все приготовленные мне страдания, если бы и осознать их не был способен? Беспокойный ум в немощном теле – это ли не ад?

Люблю я себя потревожить подобными домыслами: собираюсь вернуться мыслями к Барбаре, но… входит Нина Петровна.

– Это что же они тебя тут бросили, Даня? – она берёт меня на руки, – где папка твой и брат его проклятый? А Яна где?

Мне неловко от того, что я, чужой человек, узнал обо всём раньше Нины Петровны, которая больше всех на свете отдала сил и любви для Яны. Ещё один скандал, ещё одна истерика ожидает этот дом, и мне не хочется становиться свидетелем. Если бы только я мог, то сбежал бы так же, как и наш с Яной горе-отец. Но Нина Петровна тащит меня с собой (она наскоро моет меня в ванной, вытирает полотенцем), останавливается у двери в нашу комнату, тянет ручку на себя – закрыто. Она ещё раз дёргает ручку, а потом стучит кулаком в дверь.

– Уходите, – отвечает Яна на стук.

– Яна? Что там у тебя случилось? – спрашивает Нина Петровна и прижимается лицом к двери, – впусти меня.

– Ба, уйди, я тебя прошу!

– Господи, да что с тобой?

– Уйди!

– Хорошо, – соглашается Нина Петровна, – но мне надо переодеть Даню.

Я слышу, как её голос дрожит, хотя изо всех сил она старается сохранить будничный тон. Она прислушивается к шагам в комнате, обнимает меня крепче, как будто это я волнуюсь… А ведь и правда – переживаю, оказывается. Вон оно как, сердце быстро стучит. Если только это не тот же эффект. Дверь открывается. Яна так и не переоделась, глаза у неё уже совсем красные, лицо и губы припухли. И футболка, что надета на ней, в этот момент как-то сильно подчёркивает выпирающий живот – тут уже и не скажешь, что располнела. Нина Петровна смотрит на неё, и я вижу, как взгляд её от Яниных глаз медленно опускается к её животу. Слышу, как она пропускает вдох.