В космической пустоте

Раненый гном быстро устал, поэтому Телдину вскоре пришлось уйти. Ему было грустно говорить о Дане, но с другой стороны, это было какое-то облегчение, как, будто, говоря о ней — празднуя ее существование, он смирился с ее уходом.

В последующие дни, хотя он и не видел гномов, судовые сплетни напоминали ему об их существовании. Практически у всех на борту была любимая «история гномов» о том, как маленькие существа «переделали» бы «Зонд», если бы кто-то не поймал их до того, как кораблю был нанесен ущерб. Больше всего Телдину понравилось предложение Миггинса прорезать в корпусе дыру, чтобы использовать нижнюю часть корабля-молота в качестве вспомогательной оружейной платформы. Объяснения, что это сделает судно таким же мореходным, как кирпич, когда он опустится на воду, не разубедили молодого гнома. Все, что он сделал, это вернулся с ошеломляющим описанием перегородок и герметизирующих прокладок, чтобы решить эту проблему. Как и следовало ожидать, некоторые из менее терпеливых членов экипажа пригрозили маленькому существу смертью, если он еще раз упомянет об этой идее.

Когда Телдин не спал, он бродил по кораблю и разговаривал с теми членами экипажа, которых встречал. Это оказалось очень хорошей идеей. Поначалу команда относилась к нему с уважением, в котором чувствовалась здоровая доля страха. Они держались от него подальше, в конце концов, разве он не боец-маг, который может разрубить их надвое или сжечь на месте? — и назвали его «сэром». Телдин решил, что лучший способ отреагировать на это — не реагировать вообще. Если бы он сказал им не называть его «сэром», они бы прекратили делать это. Но это только усилило бы ауру авторитета, которую он нечаянно приобрел. Вместо этого он решил говорить с ними точно так же, как и тогда, когда впервые поднялся на борт «Зонда». Пусть его называют «сэром». Он болтал с ними, как всегда, и задавал одни и те же наивные вопросы.

К его удивлению, эта тактика сработала, и быстро. Поначалу большая часть команды отвечала ему несколько сдержанно, но он просто говорил свободно и почти чувствовал, как тает сдержанность. В первый раз, когда матрос рассмеялся над одним из его вопросов и дружески похлопал его по плечу, он воспринял это как крупную победу. В течение нескольких дней члены экипажа «Зонда» обращались с ним как с одним из них, даже больше, чем когда-либо. Единственным исключением было то, что они никогда не спрашивали его о том, что произошло на баке, или о каких-либо деталях его очевидных способностей.

— «Это все к лучшему», — решил он. — «Пусть они сами делают свои собственные выводы. Вряд ли кто-нибудь догадается о значении плаща». Чем меньше людей знали об этом, тем спокойнее он себя чувствовал.

Тот факт, что время вахты его и гномов были сдвинуты, оказалось благословением. Он знал, например, что в каюте у него было восемь часов в день, когда он оставался один. В такие моменты он мог закрыть дверь, запереть ее на маленький деревянный клин и знать, что ему никто не помешает. Каждый день он пользовался уединением, чтобы попрактиковаться в способности плаща менять форму.

Оказалось, что Эстрисс был прав — с каждым разом ему становилось все легче это делать. Холодное, напряженное чувство постепенно уменьшалось, пока не исчезло совсем, и остаточная усталость тоже исчезла. Его контроль также значительно улучшился. Теперь он мог изменить свое лицо за два-три удара сердца, причем без полной концентрации, которой требовали первые несколько попыток.

Теперь его контроль распространялся не только на лицо. Он также тщательно экспериментировал с изменением внешнего вида своего тела. В этой части он все еще был осторожен. Он никогда не пробовал каких-либо серьезных изменений, например, уменьшиться до размеров гнома или увеличиться до размеров коричневой громады, но теперь он регулярно менял свое телосложение, чтобы соответствовать мускулистому телосложению Элфреда или гибкой костной структуре Валлуса.

Однако как бы он ни старался, он не мог повлиять на одежду, которую носил. Когда он принимал телосложение Элфреда, его камзол едва не лопался по швам; когда он копировал Валлуса или Сильвию, одежда висела на нем, как палатка. Единственным исключением был сам плащ: какую бы форму он ни принимал, он слегка увеличивался или сжимался, чтобы идеально облегать шею, которая у него была в то время.