В краю Сорни-най

…Просторная, довольно уютная комната с высоким потолком. Посреди кирпичная печь, по углам, отделенные дощатой заборкой, две крохотные комнатушки. В углу большой комнаты, между окнами с занавесками, никелированная кровать. У стены стол, покрытый скатертью. На стене в застекленной рамке набор цветных фотографий. Белокаменные дома в южной зелени, улыбающиеся лица на коллективных снимках, приглаженный курортный пейзаж.

Одна фотография среди этих стандартных снимков привлекла мое внимание. На фоне белокаменного здания санатория, на гладкой дорожке, усыпанной галькой, стоял в позе отдыхающего уже довольно немолодой человек. Аккуратно зачесанные гладкие волосы. Широкое лицо со следами первых глубоких морщин. Один глаз прищурен, точно человек целится в кого-то. Легкая рубашка с незастегнутым воротом, отутюженные брюки… Обыкновенный человек, в котором, казалось, не было ничего примечательного, тем более героического.

— Его нет дома. Он давно на охоте, — говорит мне парень. — На реку Волью, говорят, поехал.

— А далеко это?

— Нет. До устья Вольи километров шестьдесят, да там сотня…

В доме только ребятишки. Один другого меньше.

— А где мама? — спрашиваю я.

Молчат. Вопросительно поглядывают то на меня, то на мой чемодан.

— Мать по ягоды ушла. Нынче брусники много, клюквы…

Поэтому, наверно, и на улице никого. Деревня будто вымерла. Вот большущий новый дом. На наличниках вырезаны синие звезды. Рядом еще один, тоже недавно построенный. А вот почерневшая от времени изба. Из-под покатой, покрытой землей крыши выглядывает береста. В старину так строили манси дома.

Эти почерневшие дома, лабазы на столбах придают деревне особую, неповторимую прелесть, будят во мне уснувшие воспоминания.

— Ты кто, мил человек? — окликает меня женщина, опирающаяся на палку. — Иди-ка сюда. Смотрю — не Юван ли? Гадаю: не ты ли?

— Юван, — отвечаю я в недоумении, не узнавая той, которая назвала мое имя.

— Не смотри так! Не узнаешь? Ведь ты видел меня давно. И был ты тогда не такой, как сейчас. Босой бегал. А Омельку моего должен помнить. Емельяна Анямова. Дом его отца Порки-ойки стоял рядом с избушкой твоего дедушки. Старый был уж Васька-ойка, твой дедушка. И я вот уже теперь старею. На палку вот опираюсь. Здесь болит, там болит. А ведь когда-то и я была человеком… Омельку-то я увела от молодой жены. За тысячу километров со мной уехал. Вот уже двадцать с лишним лет живем. Дети у нас выросли. Сын отцу помогает, будет, наверно, тоже охотником. Дочку геологи в Ленинград увезли, замуж вышла. Ну, вспомнил Омельку-то?..

Как не вспомнить! Все перед глазами, будто это было вчера!

Я с жадностью рассматриваю деревушку Хулимсунт, так похожую на Квайк-я — деревню моего дедушки. Она тоже пряталась в лесу. Дома бежали к реке, и река была тихая, как задушевная песня. Берега ее с дремучими кедровыми рощами в своей девственной тишине, казалось, хранили последние остатки древней мансийской старины.

Я удивился своему состоянию. Ведь ехал не на поиски древности и старины, а чтоб познакомиться с передовиками производства, маяками девятой пятилетки, современниками. И вдруг… Я спохватываюсь. Ищу признаки цивилизации. Вот стоит столб, дальше второй. Провода!..

— Значит, электричество есть! — говорю я.

— Было зимой, — вздыхает женщина. — Да геологи машиной подбили столб, сорвали провода. Говорят, к зиме снова будет свет. Отвыкли от ламп. Теперь нам нужен свет настоящий, большой. — Она надолго умолкает.

Я тоже молчу, думаю про свое.

— А вон идет сам Алкадьев Иван Никитич, самый большой наш человек! — оживляется женщина.

— Вы приехали к Михаилу, моему среднему брату? — спрашивает меня мужчина, в волосах которого уже поблескивают ниточки седины. — Раз его нет дома, по нашему обычаю я, как старший, должен принять вас. Прошу в наш дом…

Кажется, вся деревня собралась в доме Ивана Никитича Алкадьева. Одни приходят, другие уходят. На столе — сосьвинская селедка, брусника, глухарь. Глухарь дымится. Запахи тайги оживают во мне. Я почти забыл вкус глухариного мяса. Помню, в нем есть что-то хвойное, брусничное, истинно таежное.

Истинно таежное гостеприимство проглядывает в добром и внимательном взгляде Ивана Никитича. В оживленном радушии хозяйки дома, которая подает на стол то одно, то другое кушанье. У нее свежее, моложавое лицо. Косы. Кольца на пальцах. Бусы на груди. На плечи накинута цветастая шаль с бахромой. Красавицей мансийской, видно, слыла когда-то. И теперь румяна, бела. Я разглядываю лица сидящих за столом, вслушиваюсь в их слова, стараясь понять, кто они, какие нити душевные и родственные их связывают. Впрочем, разницы в их отношении друг к другу не чувствую. Будто в этом доме собрались все родственники, все самые близкие. Может, в этой деревне какие-то особые, близкие отношения между людьми? Или мне кажется только?