В краю Сорни-най

Кен-кеным, кеным, кеным!Дзинь-дзон, стук-бряк!Синий дым. Черный дым.Начинаю песню так:— Жилистый журавль мой,

Играй —Комариком пищи, пургой завывай,Засвисти щеглиным свистом,Закатись ребячьим визгом,Медведем реви, росомахой рычи,

Громом греми, чайкой кричи,Грустящей девушкой вздыхай, —Думы века миру передай!Кен-кеным, кеным, кеным!Дзин-дзон, стук-бряк, ог-гой!

Пой, журавлик мой. Пой!

«Журавль» пел, плакал, вспоминал, размышлял, думал о будущем. Многострунный мансийский «журавль» жил, звеня всеми струнами. В последнее время этот инструмент я видел только в музеях. И, казалось, больше никогда не услышу его мелодичный, многозвучный голос. Говорили, что не осталось ни одного манси, кто мог бы играть на нем. И вот чудо: в глухой таежной деревушке Хулимсунт поет «журавль», вытянув высоко свою длинную шею, будто стараясь заглянуть в пределы, недоступные обыкновенному взору. И оживил его не кто-нибудь, а Емельян Анямов, потомственный охотник, слушатель сказок моего дедушки, человек из моего детства. Для меня он просто Омелька. А коренные жители этой деревни зовут его Асхум, то есть «человек с реки Оби». И я родом оттуда же. Может, потому мы оба были так рады нашей встрече? Может, потому так вдохновенно пел «журавль»? Вспоминал, рассказывал о деревушке Квайк-я, где родился Омелька, где жили мои дедушка и бабушка, куда привозили меня мои родители, когда начинался рыбный промысел.

Квайк-я запряталась в лесу. Дома из-под деревьев бежали к реке. Река тихая, как задушевная песня. Она ласкала взгляд серебристой гладью и дышала спокойствием. На самом берегу ее стояла избушка дедушки. По почерневшим бревенчатым стенам висели рыболовные снасти, ружье. Ружье было кремневое. А были еще «священные» ружья. Их называли пищалями. Красные от ржавчины, неприятного вида, они хранились не дома, а в лабазе-амбарчике, что стоял на четырех ногах-столбах, недосягаемый для мышей и прочего зверья.

Я любил играть с сестренкой Омельки, которая частенько приходила в дом дедушки. И тогда все, что висело на стене, превращалось в игрушки. Мы без всякой боязни брали в руки лук. Пытались натягивать на тугую тетиву стрелы. Стрелы хранились в колчане из почерневшей кожи. Наконечники стрел были железные, острые, самых разных размеров и форм. Одни наконечники напоминали вилки, другие — ножи, третьи были с зубцами. У каждой стрелы свое назначение. Стрелой с зубцами били рыбу во время икрометания, когда она любила поплескаться у берега в желтой прошлогодней траве. На зверя ходили с острыми, как ножи, стрелами. А деревянной стрелой с шаром глушили белку. Много стрел было у дедушки. Но ими уже не пользовались. У рыбаков появились сети, невода, у охотников — настоящие ружья без всяких там «священных» медных божков и кремней. Но игрушками они были интересными. Когда мы играли ими, нам казалось, что мы сами уходили в сказку. А дедушка мой знал много сказок. И его зачарованно слушали не только мы, но и сам Омелька, которого уже считали почти настоящим рыбаком и охотником, так как он помогал взрослым на промысле.

Я любил забегать в Омелькин дом. Он стоял у самого леса, под сенью кудрявых ветвей, которые казались обиталищем духов. В доме никаких духов не было. Кроме родственников Омельки, здесь всегда было много приезжих рыбаков, охотников. Они говорили о колхозе, о планах добычи, о других приметах окружающей жизни, которая уже не походила на дедушкину сказку. Это было тоже интересно. В чувале — полукостре, полупечи — потрескивали поленья, играл огонь. Тепло его расплывалось по большому дому без перегородок и комнат. Все согревались от одного огня, от одной большой беседы. Я с интересом вслушивался в слова, стараясь разгадать их потаенный, взрослый смысл. Иногда приставал к Омельке с вопросами. Он слушал меня почти как большой, потом степенно отвечал мне, как настоящий колхозник. Я был благодарен ему за «всамделишнюю» сказку.

И вот через тридцать лет я снова вижу Омельку. Стоит ли описывать, как мы оба были рады нашей встрече! Жаль только, что она длилась лишь один вечер. На следующий день я должен был уехать.

…По тайге летают сказки,По тайге легенды бродят.Этот древних лет обычайЖив на Севере моем.

«Журавль» рассказывал о наших с Омелькой предках — о прадедушках и прабабушках. И я узнал любопытные вещи: будто у меня здесь, в верховьях Сосьвы, за тысячу километров от деревни моего детства, есть какие-то родственники. Омелька с жаром поэта рассказывал, кем приходятся мне люди из одного дома, из другого. Сопоставлял, приводил доводы.