В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов

Уже зарытое навек,

Непознанное зло способно

Недобрый выбросить побег.

И не один роман Шолохова не печатается. Роман Гончара лежит на складе. Ваше «Слово о Горьком» понравилось Косыгину и Подгор­ному, но вызвало «сомнения» у Брежнева. Федину, Маркову это стремление поссорить писателей с советской властью кажется нормальным? Они ничего ж предпринимают. Уверен, что Горький так бы не поступил.

— А как вы относитесь к писателю К. Федину?

— Противоречиво. Лучшее, что он написал за всю жит, — «Го­рода и годы». Артист в жизни, он артистически погубил свой талант. Он стал холоден, не трогает. Несколько превосходных страниц в «Пер­вых радостях» не спасут роман от забвения.

Из личных встреч вспоминается, как я уговаривал его выступить да вечере 90-летия А. Луначарского. Он тактично рассказывал о сво­ей первой встрече с ним, изображая все в лицах. И сказал: «Я был рад, сам нарком пожал мне руку». — «Что вам, писателю, до того?» — «Как что? Всегда было и всегда будет так, что, чем выше пост зани­мает человек, тем больший интерес он вызывает у людей». Меня, по меньшей мере, удивили эти слова, тем более, когда я услышал их от писателя. А писатель мне казался всегда высшим титулом среди всех.

Жена Леонида Максимовича Татьяна Михайловна спросила меня о другом корифее — Паустовском, сказав:

— В критический момент 1941 г., когда Леня, оставшись в Мос­кве, отправил меня вместе с женами писателей в эвакуацию, я встре­тилась впервые с Паустовским в Чистополе. Я прибежала на стан­цию, чтоб узнать, как Леня в Москве. Он сказал мне:

— Я лично с ним не знаком, но он, кажется, сошел с ума.

25 января 1969 г.

После заседания редколегии остались Л. Леонов, Б. Сучков и я, сидели в кабинете директора и беседовали:

— Я ведь не стремился быть писателем, — говорил Л.М., — я хотел стать художником. Мне доставляло большое удовольствие ху­дожественно, изящно оформить рукопись. Если бы я собирался быть писателем, я бы вел записи, например, необычайно интересные впечатления периода Гражданской войны. А какие бывали встречи! На всю жизнь запомнилось. В небольшом городке делаю армейскую газету. Тут и редакционный стол, «верстак» и проч. Вдруг входят буденновцы. Впереди — богатырь с усами и в папахе — Шевченко. «Можно тут переночевать?» «Можно, — говорю. — Только прошу ничего не воровать. Знаете, казенное имущество». Смеются, но обещают. «Старшой» долго беседовал со мной перед сном. Ни­когда не забуду неповторимость, мошь и силу и лаконизм его на­смешливой речи. «Ворвались мы в город N. Пилсудчиков поруба­ли! Водки выпили и вперед! Сейчас идем на Врангеля». Много было таких встреч, незабываемых по колориту, неповторимости фигур того времени.

Перешли к разговору о творчестве Леонова. Б. Сучков спросил:

— Л.М., вы составляете план романа, прежде чем начать его писать?

— Да, обязательно. То есть я, может быть, не пишу на бумаге, но я всегда его продумываю во всех его опорных точках. И всегда вижу «узлы», которые бросают отсветы на то, что написано уже, и на то, что будет. В большом романе легко заблудиться. Я могу графи­чески вычертить архитектонику любого своего произведения.

На мой вопрос он ответил, что не может писать роман «кусками», пишет последовательно, главу за главой. Завершив вчерне, делает бесчисленные вставки, переписывает все заново. С изматывающим напряжением подходит к тем фонтанирующим точкам, которые скрыты за стеной в углу и которые определяют внутреннюю энергию во всем произведении. И — «постоянно переписываю. Надо переписывать, а не перепечатывать. Глаз — барин, рука — труженица. Глаз может снисходительно пропустить строчки, сделанные и кое-как, а руки этого не допустят, то есть не станут переписывать сделанное кое-как, а начнут переделывать».

25 января 1969 г.

Л.М. спросил меня:

— Не кажется ли вам, что Горький всегда тщательно продумывал произведения от начала до конца так, что, например, прочтя первый акт «Вассы Железновой», вы можете с уверенностью сказать, чем закончится вся постройка?

Я ответил, что Ромен Роллан, едва ознакомившийся с первыми главами «Жизни Клима Самгииа», написал Горькому, что с неиз­бежной ясностью Самгину предстоит совершить предательство или полупредательство.

— Да что вы? А я после чтения первого акта «Вассы Железновой» сказал себе, что дальше все ясно. Но вот были у Г. моменты подлин­ного горения, волнения, когда он мучительно воевал со своими героями, когда они не поддавались ему, а он не осиливал их, они встава­ли, как живые. Я таких героев вижу в «На дне», в автобиографии...

У него не все равноценно... Правильно ли мы делаем, печатая теперь даже то, чего он сам не печатал? И зачем все тащить в собрание сочинений?

9 мая 1969 г.

Л.М. по телефону:

— Вы знаете, я весьма обеспокоен организацией каких-то мону­ментальных конференций в связи с моим 70-летием. Как вы думаете, если я направлю письмо с просьбой не устраивать шумихи, это не истолкуют как кокетство?