В ледяных просторах

Глава экспедиции набросился на еду голодным волком. Борщ, консервы и больше всего хлеб исчезали, к удовольствию Кизино, в количествах невероятных. Мы не спали всю ночь, разошлись по каютам около полудня. Рассказывал Седов, рассказывали и мы о своих делах и приключениях. О чем не говорилось только!

За время путешествия Седов из прежнего веса потерял 16 килограммов. Отмыв смываемые слои копоти и грязи, вождь наш возвратил отчасти прежний облик. Только худоба осталась на некоторое время да что-то новое в лице — навсегда.

Вскоре после возвращения Седова погоды изменились. Холода ослабли, все чаще наползали низкие, сырые туманы; когда их пробивало солнце, становилось теплей. Походило, что не воображаемая, а настоящая весна наступала и здесь. Мы скоро разочаровались в полярной весне: не радостную игру солнца, а слизь постоянных густых туманов видели мы, не шум быстрых ручьев, а вой ветров, не новые проталинки являлись каждый день — шло медленное разрыхление и оседание снегов. Меня, Павлова, Линника и Коноплева эта пора застала на Горбовых островах. Там на Большом Заячьем острове стоит избушка, построенная некогда норвежскими промышленниками; мы переселились в нее на некоторое время, чтоб быть ближе к острову Берха, который мы исследовали. Очистив избушку от снега, мы привели ее в порядок, вставили стекло в разбитое окошечко, устроили нары, умывальник и полочки, поправили трубу и печь. Просматривая путевую книжечку, в отделе метеорологических наблюдений, всегда аккуратно веденных в экскурсиях, я нахожу записи погод от 19 мая до 6 июня: за это время мною отмечены только три дня без тумана, все остальные время — сырая мгла, ветер, густой туман, изредка вьюга и дожди.

«Туман, туман, туман! — записано в дневничке. — В палатке такая погода показалась бы еще неприятней, но в домике живем неплохо. В сравнении с палаточной жизнью — роскошно. Спим раздеваясь, умываемся; вымокнув, сушим одежду не на себе, а перед печкой. Вот — только погоды. Сегодня быстро вернулись в избушку: усилилась метель. Не видать за несколько шагов, замела даже окошечко. Пережидаем. Пьем чай, играем в самодельные шашки, слушаем одним ухом философию Коноплева:

— Проснулся вчерась и думаю: какой сегодня день? Думал, думал, вспомнил, — воскресенье. Так. Значит, надо рожу мыть для праздника? А потом на память и пришло: ведь воскресенье-то уже прошло — ночью ведь живем. Стало быть — ночь понедельничная! Как же праздники считать-то будем? Вырежу я палку с зарубками и каждую седьмую отмечу тавром. И зарок такой положу, — как на сон отходить, зарубку новой зарубкой нарезывать, а то не разберешь, который праздник, которые будни!..

— Платон, зачем палку делать, у нас календарь есть. В нем не только воскресенья, но и положение солнца на каждую секунду показано; когда луна восходит и заходит, как звезды поднимаются — все есть. Вот он морской альманах. Даже обозначено, когда будут затмения и восхождение каждой планеты.

— Вот и назначен лунный восход! Где она, луна-то? Я позабыл, когда ее и видел! А по-моему так: если с устатку спать по-настоящему, то очень просто, можно полторы суток проспать. И в нашей стороне проснешься другой раз после обеда — не сразу поймешь: утро или вечер, а здесь — вон как! Что день, что ночь — все равно, а солнышка по сколько дней не видим. Вот вам и морской манах!.. Приедем в Россию, и вдруг окажется, что неверно здесь жили. Сколько греха-то будет!

— Платон, брось умные разговоры, — вступает Линник, — все равно никакой палки не сделаешь! Давай лучше топор точить, наверное затупился.

Топор остер. Но нет и дела. И спать больше нет мочи. Накалена докрасна чугунная печь. На нарах — мечтатель Коноп-лев и положительный Линник…

А на воле — метель сменилась густым туманом. Воздух совсем неподвижен. Но тишина зимы ушла. Несутся какие-то шорохи, часто слышен свист невидимых крыльев, тяжким вздохом ухает в проливе оседающий снег. А по ночам с невидимых берегов всегда доносятся зовущие птичьи голоса…

— Платон, пойдем на базары [73].

Туман непрогляден. Снег вязок и труден для ходьбы. На лыжах — невозможно: липнут к дереву пудовые комки, под пяткой — ледяные кочки. Месить ногами снежную кашу, увязая по колено, тоже нелегкое дело. Но мы достаточно научились упрямству. Похватывая на ходу снег для утоления жажды, упрямо идем под мокрыми каменными обрывами. С невидимой нам в тумане верхней части этих каменных стен валятся оторванные морозами крупные камни и застревают глубоко в снегу.

— Платон, ведь так, пожалуй, голову проломит?

— И очень просто!

Платон останавливается под самым обрывом, снимает шапку — рад поговорить — и скребет пятерней мокрую, кудлатую голову.

— Вишь, сколько накидало!

— Так вот тебя сейчас и стукнет по голой голове, как по орешку.

— Ну, ну. Не так страшен черт! Уж и в самую голову! Авось и не заденет!

Навстречу тянут глупыши — буревестники (Fulmarus glacialis), ледяные чайки (Larus glaucus) и чайки-клуши (Rissa tridactyla). Чайки против обыкновения молчаливы, не вертлявы, летят, не меняя пути, на нас внимания не обращают.