В лесах (Книга 2, часть 4)

- На четыре дня, слышь, уехал,- молвила Фленушка.- В город никак. Вдруг, говорят, собрался, известье какое-то получил, наспех срядился.

- Так ин в самом деле молвлю я Василью Борисычу.- сказала Манефа.- Да что это он нейдет чай-от пить... Евдокеюшка, сбегай, голубка, к Бояркиным, позови Таисею: матушка, мол, Манефа, чай пить зовет. Скорей приходила бы.

- Так-то дело и впрямь будет складнее,- говорила Манефа по уходе новой ключницы.- А то и впрямь наплетут, чего и во сне не приснится. Спасибо, Фленушка, что меня надоумила.

Во все время разговора Манефы с Фленушкой Параша молчала, но с необычной ей живостью поглядывала то на ту, то на другую. Марьюшка сидела, спустя глаза и скромно перебирая руками передник. Потом села у растворенного окна, высунулась в него до пояса и лукаво сама с собой усмехалась, слушая обманные речи Фленушки.

Василий Борисыч пришел. Семена Петровича привел. После не малых и долгих извинений объявила ему Манефа, что с Фленушкой она придумала, и Василий Борисыч нимало не оскорбился, сказал даже, не лучше ли ему совсем на эти дни из Комарова уехать; но Манефа уговорила его остаться до ее возвращенья. Маленько она опасалась, чтоб Василий Борисыч, заехавши в город, не свиделся там с Патапом Максимычем да по его уговорам не угнал бы тотчас в Москву. Тогда ищи его, как же ему тогда рассказать, что будет на Шарпанском празднике.

Таисея не замедлила приходом. С радостью приняла она слова Манефы и уж кланялась, кланялась Василью Борисычу, поскорей бы осчастливил ее обитель своим посещеньем. Принять под свой кров столь знаменитого гостя считала она великою честью. По усиленным просьбам Василий Борисыч согласился тотчас же к ней перебраться.

- Прискорбно, не поверишь, как прискорбно мне, дорогой ты мой Василий Борисыч,- говорила ему Манефа.- Ровно я гоню тебя вон из обители, ровно у меня и места ради друга не стало. Не поскорби, родной, сам видишь, каково наше положение. Языки-то людские, ой-ой, как злы!.. Иная со скуки да от нечего делать того наплетет, что после только ахнешь. Ни с того ни с сего насудачат... При соли хлебнется, к слову молвится, а тут и пошла писать.

- Не беспокойтесь, матушка,- уговаривал Манефу Василий Борисыч.- Дело к порядку ведется, к лучшему... Могу ль подумать я, что из вашей обители меня выгоняют?.. Помилуйте!.. Ни с чем даже несообразно, и мне оченно удивительно, что вы об этом беспокоитесь. Я, с своей стороны, очень рад маленько погостить у матушки Таисеи.

- Оченно благодарна вами, Василий Борисыч,- встав с места и низко поклонясь московскому посланнику, сказала мать Таисея.

- Смотри же, матушка Таисея,- пошутила Манефа,- ты у меня голодом не помори Василия-то Борисыча. Не объест тебя, не бойся,- он у нас ровно курочка, помаленьку вкушает... Послаще корми его... До блинков охоч наш гость дорогой, почаще блинками его угощай. Малинкой корми, до малинки тоже охоч... В чем недостача, ко мне присылай - я накажу Виринее.

- Полноте, матушка. Хоша обитель наша не из богатых, одначе для такого гостя у самих найдется чем потчевать,- молвила мать Таисея.- А какие блинки-то любите вы? - обратилась она к Василью Борисычу.- Гречневые аль пшеничные, красные то есть?

- Э, матушка, чем ни накормите, всем буду сыт, я ведь не из прихотливых. Это напрасно матушка Манефа так говорит,- молвил Василий Борисыч. И при вспоминанье о блинах вспала ему на память полногрудая Груня оленевская, что умела услаждать его своими пухленькими, горяченькими блинками.

- Да нет, отчего же? - сладко улыбаясь, говорила мать Таисея.- Нет, уж выскажите мне, гость дорогой.

- Да не беспокойтесь, матушка,- возразил Василий Борисыч.- Ох, искушение!.. Я уж, сказать по правде, и не рад... Много вам беспокойства от меня будет.

- Какое же беспокойство, Василий Борисыч? - продолжала Таисея.- Никакого от вас беспокойства не может нам быть. Такой гость - обители почесть... Мы всей душой рады.

И много еще приветных слов наговорила ему мать Таисея, сидя за чаем.

* * *

Поехала в Шарпан Манефа. Все провожали ее, чин-чином прощались. Прощалась и Фленушка; бывшие при том прощанье, расходясь по кельям, не могли надивиться, с чего это Фленушка так расплакалась - ровно не на три дня, а на тот свет провожала игуменью.

Постояла на крылечке игуменьиной стаи Фленушка, грустно поглядела вслед за кибитками, потихоньку съезжавшими со двора обительского, и, склоня голову, пошла в свою горницу. Там постояла она у окна, грустно и бессознательно обрывая листья холеных ею цветочков. Потом вдруг выпрямилась во весь рост, подойдя к двери, отворила ее и громким голосом крикнула:

- Марьюшка! Мигом явилась головщица.

- Ну что? - быстро спросила у ней Фленушка.

- Да ничего,- брюзгливо ответила Марьюшка.

- Саратовец где?

- А пес его знает,- огрызнулась головщица.- Пришита, что ль, я к нему?.. Где-нибудь с Васькой шатается. К нему приставлен...

- Оба провожали матушку. Куда же теперь пошли? Поговорить надо,- молвила Фленушка.

- Ты все про то? - сквозь зубы процедила Марьюшка.

- Нешто покинуть? - с живостью вскликнула Фленушка.