В лесах Пашутовки

Лагерь сдружил нас, и хотя Алешу привечали буквально все, он явно выделял меня среди прочих своих приятелей. Я сидел за еврейский национализм, он — за то, что, по мнению суда, проявлял чрезмерное усердие во время заключения в фашистском лагере для военнопленных. Он был евреем наполовину, я — целиком. Высокий, красивый мужчина, от матери-еврейки Алеша унаследовал глаза, а все остальное — от русского отца.

В лагере человек раскрывается. Он с легкостью рассказывает товарищам по нарам то, чего следователи не могли выколотить из него побоями и многомесячными допросами. Большинство из наших соседей по бараку знали историю Алешиного побега, но в обстоятельства своего возвращения в лагерь Гаврилов посвятил только меня.

В лагере нет женщин, нет любви, нет ревности, нет вина, нет сложных деловых проблем. Работа, еда и сон — эти занятия поглощали практически все наше время. Впрочем, было еще и чтение — при культурно-воспитательной части имелась небольшая библиотека. Чего никак нельзя было отнять — это возможности дружеского общения. Чем мы и пользовались, развлекая друг друга рассказами о своем житье-бытье в лагере и на воле.

Благодаря героическому ореолу беглеца Гаврилов пользовался в лагере всеобщим уважением и авторитетом. Все мы мечтали о свободе, но поди решись на побег, когда лагерь со всех сторон окружен колючей проволокой в два ряда, а на вышках сидят охранники, готовые в любую минуту открыть огонь из автоматов. Побег, да еще и удачный, может совершить лишь самый отважный человек, обладающий выдающейся дерзостью и силой. В лагере знали, что Алексей Гаврилов не просто сбежал, но еще и полгода гулял на воле! Впрочем, любили его не только за этот необыкновенный поступок, но и просто как человека — дружелюбного, уважительного товарища, всегда готового помочь попавшему в беду заключенному.

У лагерного врача большие полномочия. Он может освободить зека от работы по состоянию здоровья, может отправить его на несколько дней в местный лазарет и даже послать на более детальное обследование в центральную больницу, которая располагается в другом месте. Гаврилов умело пользовался этим арсеналом: почти никто из тех, кто обращался к нему за помощью, не уходил с пустыми руками. Это не могло нравиться нашему начальнику, бывшему военфельдшеру из вольных. Но Алексей нашел дорогу и к сердцу этого немолодого офицера, чьей слабостью были шахматы.

Среди заключенных можно было в то время отыскать специалиста в любой области, в том числе и шахматных мастеров. Один из них показал Алеше ходы и научил его азам этой игры, так что три месяца спустя Гаврилов уже мог худо-бедно противостоять начальнику санчасти. В итоге тот ценил Алешу еще и как удобного партнера и смотрел сквозь пальцы на необычно большое количество выписываемых им больничных листов.

Жизнь в лагере течет по однообразному унылому руслу. Дни похожи, как близнецы. Здесь ничего не происходит, заключенный полностью отрешен от желаний и жизненных страстей. Люди то молчат неделями, то вдруг становятся не в меру словоохотливыми. Хорошо, когда в такую минуту находится кто-то, кто готов выслушать, проявить сочувствие, выказать понимание. Гаврилов доверял мне, поэтому со временем у него почти не осталось от меня тайн — во всяком случае, в том, что касалось его отношений с Надей Ракитовой и Ириной Песковой.

Должен сказать, что образ Нади, который вырисовывался из Алешиных рассказов, пришелся мне по нраву. Хотя большинство рассказов Гаврилова так или иначе вертелось вокруг женщин, именно Надя казалась наиболее цельной и значительной натурой из всех его прежних знакомых. Мне нравилась стойкость, с которой она переносила свалившиеся на нее удары судьбы. Нельзя было не оценить и решительность этой женщины, ее непоколебимую целеустремленность. В самом деле, далеко не каждая может по своей воле разлучиться с любимым человеком, да еще и таким необычным способом! Ирина рядом с ней выглядела легкомысленной куклой-хохотушкой, примечательной разве что ямочкой на левой щеке. У нее все еще впереди, у этой молоденькой девушки: найдет и она когда-нибудь настоящую любовь.

От Иры не пришло в лагерь ни одного письма, зато Надя писала постоянно.