В мире Достоевского. Слово живое и мертвое

Между нами и Достоевским пролегла целая эпоха. И какая эпоха… За истекшее столетие человечество успело пережить такие глобальные по своей всемирно-исторической значимости социальные революции, мировые войны, нравственные потрясения, духовные испытания, что это уже поистине во многом иное человечество, нежели то, современником которого был Достоевский, ибо опыт, обретенный за последнее столетие, равновелик по своей значимости разве что всей предшествующей ему истории человечества. Но и такая эпоха, и такой опыт, оставившие там, в прошлом, многие веками казавшиеся незыблемыми, непреходящими ценности, не только не отдалили нас от Достоевского, но, может быть, только сейчас-то и не вопреки, а именно благодаря этому опыту приблизили или, во всяком случае, приближают нас к пониманию истинного значения Достоевского, писателя-мыслителя, действительно принадлежащего нашей эпохе в гораздо большей мере, нежели той, в которую сам он жил и творил, а будущей, думается, в еще большей, нежели нашей. Таков Достоевский, с гордостью и справедливо считавший себя писателем-реалистом.

«Редко случалось, – удивляются многие западные критики, – чтобы один-единственный человек, не будучи основоположником религии или покорителем мира, произвел столь значительные изменения в психологической ситуации нескольких поколений» (Лит. наследство, т. 86, с. 716).

И все-таки факт остается фактом: будучи принципиально чуждым и даже враждебным любой претензии сделаться новым вероучением или подменить собой религию, творчество Достоевского в то же время – по характеру и степени его воздействия на умы и сердца людей – подлинно можно сравнить лишь с воздействием религиозных проповедей в древности и в Средневековье или с универсальными социально-историческими, философскими учениями в Новое время.

Да, Достоевский – гениальный писатель-реалист, и сегодня уже вряд ли кто сомневается в этом всерьез. Но гениально было не только само по себе творчество писателя, гениально было его отношение к слову, к художественной литературе, к деятельности писателя, к его общественно-исторической миссии. «Слово, слово – великое дело!» – всю жизнь провозглашал он и, еще будучи семнадцатилетним юношей, уже утверждал: «Гомер… в «Илиаде»… дал всему древнему миру организацию и духовной и земной жизни». Вот истоки его отношения к художественному слову, определившие характер, направление, масштабы, задачи и цели его творчества.

Действительно, мы знаем – среди великих преобразователей мира всегда были люди, которые преображали его не силой меча, но властью слова, великой просветляющей идеи, озаряющей мысли, возвышающего искусства: «Знаете ли вы, – вопрошал Достоевский, – как силен… человек – Рафаэль, Шекспир, Платон?.. Он остается на 1000 лет и перерождает мир…» Таких людей называл он пророками нового Слова. Среди них почитал и Гомера, и Сервантеса, и Шекспира, и Гюго… Но выше всех ставил Пушкина – «наше пророчество и указание».

Почему именно Пушкина?

Постигая и творчески претворяя опыт своих предшественников, Достоевский открывал перед художественной литературой новые цели, задачи, возможности, он возводил литературу в новое качество, и именно с этой точки зрения мы должны определить и мировое значение Достоевского.

А вопрос о мировом значении Достоевского – это в конечном счете и вопрос, говоря словами В.И. Ленина, «о том всемирном значении, которое приобретает теперь русская литература в целом». Эту проблему нельзя сводить к частным вопросам о влияниях, заимствованиях, о разработке или развитии тех или иных образов, тем, идей Достоевского. Речь может и должна идти о Достоевском именно как явлении всемирной литературы, открывшем новый этап ее истории и во многом определившем ее лицо, пути и формы ее дальнейшего развития.

Нужно сказать, что Достоевский не просто как великий писатель, но именно как огромный важности событие в истории духовного развития человечества был воспринят впервые не в России, а на Западе. Ничего странного или обидного в таком признании нет, иначе, видимо, не могло и быть, ибо для русского читателя, воспитанного на отечественной литературе, Достоевский был лишь одним из ее представителей; его особость была для соотечественников как бы только индивидуально его, Достоевского, особостью. Особость же отечественной литературы, отразившаяся и в творчестве Достоевского, не осознавалась и не могла осознаваться в самосознании русского читателя именно как явление, качественно отличное от литературы западной.