В нашем садочке есть много цветов

Когда- то им с Костей удалось спасти от сноса дом, где родился и жил писатель Короленко. Для этого пришлось не один раз посещать угрюмые серые здания в Киеве и Москве и писать статьи во все центральные газеты. Дом Владимира Короленко оставили в покое, но в отместку бульдозером сравняли с землей их собственный нарядный маленький домик в три окошечка, построенный еще Костиным прадедом. Вокруг дома, как в стихах Шевченко, рос вишневый сад, и некоторые деревья, почти такие же старые, как он, устало опирались на крышу морщинистыми сучковатыми ветвями. Но каждый апрель деревья продолжали "невеститься", и когда земля покрывалась нежными лепестками их белоснежных цветов, то казалось, что выпал запоздалый снег. За садом был небольшой огород. Самыми ценными на нем были грядки с мичуринскими сортами клубники, добытыми Костей в одной из командировок. Он возился на них все свободное время: прореживал, укоренял, подкармливал. В мае друзья целыми семьями приходили к ним в гости на клубнику со сметаной, а зимой — на клубничное варенье.

Однажды днем, когда они с Костей были в редакции, разозленные городские партийные власти подогнали технику, а потом позвонили на работу. Сообщили об ордере на однокомнатную квартиру и дали двенадцать часов на сборы.

Пастух и пастушка были первым, что Елизавета Петровна сунула в свою сумку. Они достались ей и брату от деда Ивана.

Что еще они с Костей успели вынести из дома, над которым уже повисла чугунная "баба", такая же бесчувственная, как все городское партийное начальство? Костины рукописи и военный архив, белье и одежду в узлах. Посуду и мебель помогали вытаскивать соседи. Кое- что при этом осело в чужих домах. Часть потом вернули. Говорили: "Думали вас заберут, как в тридцать седьмом, так будет о вас память…" Впрочем, некоторые так и продолжают жить с этой "памятью" при живой хозяйке.

Елизавета Петровна и Нина напились чая с обещанным яблочным пирогом, поболтали о пустяках и перебрались в комнату на диван.

Долгий апрельский день никак не хотел переходить в вечер.

Листовская посмотрела через отливающие синевой стекла в балконной двери на золотисто- зеленые сережки берез и вдруг ощутила внутри себя внезапный толчок радости, знакомый по молодым годам. Какое- то мгновенное и бурное ощущение счастья существования своего "Я". Она долго не переживала таких минут после того, как не стало Костика. Многие месяцы она жила… нет — существовала со смертной тоской в сердце. Из этих месяцев уже начали слагаться годы, как вдруг, независимо от каких- либо перемен в ее судьбе или ее душевных усилий, тоска стала превращаться в тихую печаль воспоминаний. Горе, конечно, не ушло. Оно до сих пор оставляло на сердце шрамы от своих ядовитых укусов. И если бы не такие мгновения безотчетной радости жизни, как сегодня, она давно ушла бы вслед за Костиком.

Нина молчала, и Елизавета Петровна с благодарностью приняла от нее в подарок эти тихие минуты. Они сидели, почти касаясь друг друга, и слушали, как резкие звонки детских велосипедов рассекают промытый дождем весенний воздух; как непривычно громко после зимы звучит и торопливая дробь женских каблуков, и недовольный визг электродрели, и бестолковые воробьиные ссоры. Вместе с ними слушали эту весеннюю разноголосицу высокие тополя, терпеливо ожидающие рядом с березами, надевшими сережки, когда же май заменит их полупрозрачный флер надежными зелеными фраками.

Наконец Нина выпрямилась и стала развязывать тесемки на картонной папке.

— Ну и что там у тебя? — иронично спросила Листовская, увидав стопку разрозненных пожелтевших страниц. — Десятая глава "Онегина" или второй том "Мертвых душ"?

— Это "Робинзон Крузо", — серьезно ответила Нина. — Сразу после войны издали…в Минске. Сами знаете, на какой бумаге тогда печатали.

— Знаю, — вздохнула Елизавета Петровна. — Мы на такой заводскую малотиражку верстали. Закрутки из нее хорошие получались… "козьи ножки". Костя курил, и я баловалась. Так что, ты для своей Анюты нормальную книгу не можешь купить? Хочешь, я ей шикарное издание достану из последней "Библиотеки приключений"?

— Не надо, тетя Лиза. Есть у нее. Да и не собирается она ее перечитывать. Она у Саши Булгакова выклянчила, теперь Набокова выпрашивает — ей же семнадцать.

— Так для кого же переплетать эту древность?! Или это ты по ней, как Бэтэрэдж из «Лунного камня» гадаешь?

— Я, — ответила Нина. — Только не гадаю. Просто иной раз открою на любой странице, прочту и все.

— Ты … религиозные размышления имеешь в виду и все такое? — не зная, что обо всем этом думать, спросила Листовская.

— Нет. Это же детское издание. Сокращенный вариант. Нет там никаких размышлений.

Елизавета Петровна только головой покачала и уставилась на собеседницу широко раскрытыми от удивления глазами.

— Тогда, скажи на милость, с чего же у тебя такая маниакальная привязанность к "бедному Робину"?

— Мне эту книгу девочка одна подарила.

Самая первая моя подруга.

Нина замолчала. Пауза затягивалась.

– Ну, и когда же появилась в твоей жизни легендарная подруга?

— Во втором классе.