В наши дни

Директор молчал. Что он еще мог? Сказать Анечке, что она молодец, что он ничего подобного не ожидал? Похвалить ее? Нет, это было бы совсем глупо. Он смотрел на ее руки, нервно отложившие в сторону журнал. Вот этими тонкими пальцами, с колечком на одном из них, она перепечатывала тысячи страниц, чтобы поддержать мать, братьев, семью сестры. Сколько ей было лет? Удивительно, но он никогда об этом не задумывался. Он попытался представить себе Анечку молодой — и не смог. Она никогда не казалась старой. Сослуживцы в институте называли ее кто Аннушкой, кто Нюрой. Кто-то из профессоров на французский лад — Аннет, прочая научная братия — Анечкой, буйногривая ироническая молодежь — Железным Канцлером. Вряд ли этим бородатым гениям приходило в голову, что Анечка была уже бабушкой. Что-то не помнилось, чтобы отмечали какой-нибудь ее юбилей. Может быть, она не хотела того сама?

Анечка взяла со столика сигареты. Она знала, что директор не курит, но все же предложила ему. Он отказался и хотел дать ей огня, но Анечка уже чиркнула спичкой, наклонилась к огню и, опустив ресницы, по-мужски втягивала в себя дым.

— Ну а позже, разве не было возможности?

Она поняла, о чем он спрашивает. Она всегда очень быстро понимала.

— Учиться? Была возможность, даже собиралась на заочный. Но профессор Везель готовил докторскую и просил меня помочь. Ни за что не хотел никого другого. Ох и была пудовая эта диссертация! Я неплохо заработала, но опоздала с документами. Потом — война…

— Везель стал доктором и получил премию.

— Да, ему повезло, — сказала Анечка, пустив дым и выпятив при этом нижнюю губу. — Но я тоже осталась не в уроне. Перепечатывала диссертацию дважды. Как раз совпало с отпуском. — Она снова затянулась. Исчезли морщинки возле губ. — И потом… Знаете, Александр Павлович, чертовски приятно чувствовать себя хоть капелечку причастной к настоящему делу. Я ночи не спала, ожидая сообщения о лауреатах… Ведь мы знали и ждали, а Григорий Михайлович принес мне цветы. Белые розы. — Она вздохнула. — Славный был человек.

— Мы потеряли серьезного ученого, — сказал директор.

Он смотрел на секретаршу, и странный вопрос не давал ему сейчас покоя. Была ли Анечка красивой? Нет, кажется, никогда. Но ведь этого никто не замечал. Она была именно такой, какой ей надо было быть, и вообще будто не менялась с годами.

— Войну я встретил мальчишкой, — неизвестно с чего сказал он.

— Разумеется, — кивнула Анечка. — Вам тоже повезло.

Он понял, что допустил бестактность, но было уже поздно. Однако Анечка не придала тому значения. Она продолжала:

— Я ведь не была в эвакуации. Я оставалась здесь. Институт выезжал в октябре, впопыхах. Вывезти все было невозможно. Снялись чуть ли не за сутки. Остались только мы с Глафирой Никитовной да еще сторож. В здание вселились интенданты. Знаете, чего мне стоило не пустить их в комнаты, куда мы стаскали весь архив!.. — Неожиданно она рассмеялась, умело потушила в пепельнице недокуренную сигарету. — Из тыла я получала письма. Меня называли «наш фронтовой директор». Ведь оттуда Москва казалась фронтом. Мои домашние тоже застряли здесь. Ничего, пережили…

Директор вдруг вспомнил — ему рассказывали. В грозные для Москвы дни многие из институтских растерялись. Анечка держалась спокойно. Профессору Везелю, тогдашнему главе института, она сказала: «Вы можете не волноваться, Григорий Михайлович, я сохраню все… Ну, а в случае… Покажите мне, что нужно уничтожить в первую очередь». Везель поверил Анечке, тогда совсем еще молодой. Архив сохранился в неприкосновенности. Кто же ему обо всем этом рассказывал?.. Теперь уже немного оставалось сотрудников института, работавших с довоенных лет.

И вдруг Анечка как бы стряхнула ворох воспоминаний, перешла к настоящему.

— Александр Павлович, — спросила она, щурясь в сторону директора, — как вам эта девочка? Не правда ли, сообразительная? Горжусь — моя находка. Будем ее готовить. Заменит меня хоть завтра, и не почувствуете.

— Ну-ну-ну! — активно запротестовал он. — Что вы! Без вас? Нет, не представляю. Да нет, просто невозможно.

Секретарша взглянула на него, усмехнулась. Видно, ей понравился искренний испуг шефа.

— Возможно, Александр Павлович, еще как возможно. Мне ведь скоро на пенсию… Да, да! Старушка, ничего не попишешь. Распрощаюсь со своим шведским бюро, найду какое-нибудь легкое дело. Буду продавать театральные билеты в метро. Может, и встретимся…

Несколько сдержанная в институте, она, кажется, впервые говорила с ним в столь шутливом тоне. Она была дома. Смеясь, коснулась его руки.

— Да вы не тревожьтесь. Я еще поработаю, а Люда… Увидите, из нее выйдет толк.

Решительным движением Анечка откинула к стене плед и спустила ноги на пол, на ощупь зацепив ими туфли. На протест директора ответила жестом неповиновения. Поднявшись, прошаркала каблучками к окну и принесла красную папку.

— Вот, все сделано. Три экземпляра, как вы просили. По-моему, у вас хорошо. Даже я поняла, что это дело.

Он не стал развязывать папку. Он не сомневался, что работа выполнена наилучшим образом.