В наших переулках

Мы же с мамой благополучно сели в наш славный автобус и миновали Владимир, оставив его в стороне: время шло к вечеру, к жаркому светлому июльскому вечеру. И снова пошли знакомые названия на таком знакомом шоссе: Петушки, Покров, Киржач… А шоссе все шире, а от машин уже тесно, а людей по краям дороги все больше, а люди все наряднее и глаже. И голосующие пассажиры давно уже платят не звонкой мелочью, а бумажками. А когда пошли пригороды Москвы, тут мне показалось, что весь наш путь от Свято-озера до автобусной станции Щелковская представляет наглядную схему памятных Володиных слов: Москва высасывает страну. И в самом деле, расширяющиеся шоссе — как трубы, вливающие жидкость в громадный бассейн, выкачивая ее по капли и до капли из скудной почвы окраин, даже из черной пустыни, занявшей место большого болота моего детства.

Чтобы покончить с рассказом о нашем путешествии семьдесят пятого года, упомяну еще одну подробность. На автобусной станции Щелковская мы с мамой должны были выйти: так договорились заранее. И мама уже вышла, а я стала расплачиваться с хозяевами автобуса, вынув из кошелька две двадцатипятирублевых бумажки и не зная, кому их надо вручить. «Начальник», увидев деньги, запротестовал решительно: «Да что вы? Мы не грабители — такие деньги!» Я же объяснила ему, что такова цена автобусного билета, если бы сели в него, скажем, в тех же Вязниках, и попросила его позволить мне хоть так выразить им свою благодарность за все. Он взял деньги и спросил, где мы живем. Узнав, что на Ленинградском проспекте, сказал: «Далековато. Но уж раз такое дело, мы вас довезем до места». И довезли, и вынесли нам вещи из автобуса, и руки пожали. Пишу об этом во времена, когда целой зарплаты не хватит, чтобы довезли тебя до соседней больницы. Что это, только изменившаяся экономика или нравы иные? Неужели они так быстро меняются?

Я могла бы еще рассказать, как поздней осенью семьдесят восьмого года ездила я в Гороховец, в гости к Нине Лебедевой, и как была поражена, когда проснувшись утром в городской квартире, услышала знакомую окающую речь: то Саня моя, узнав о моем внезапном капризе — посетить Гороховец, примчалась повидаться. Как ехала, сколько раз пересаживалась, один Бог знает! Ее-то автобус нигде не ждал. Там, в Гороховце, и видела я в последний раз нашу Саню.

5

В ночь с 25-го на 26-ое октября 1987 года Александра Макаровна Романова погибла. Шел ей тогда семьдесят пятый год, и была тысяча причин ей, — косившей, рубившей, жавшей, копавшей, доившей, постоянно тащившей на себе тяжести, — просто умереть. Но она погибла и погибла удивительно знаменательным образом: ее убил родной, отчий дом.

Как я уже рассказывала, Александра Макаровна давно не жила в том доме, поселившись еще во время войны в чужой избе, отстоявшей от родительской шагов этак на сто. В этом Санином жилье родились две их с Дмитрием Ивановичем послевоенных дочери Аня и Катя, здесь подросла и старшая, довоенная Нина — дочь сгинувшего Семена Романова. В этом «новом» доме к 1987 году прошла уже долгая жизнь. Но сложные, драматические и ревнивые отношения всегда связывали Александру Макаровну с родным домом даже и тогда, когда обоих ее родителей давно не было на свете. Саня была истинная дочь своего отца и по трудолюбию, и по общей одаренности, но и по непокорности. Она отказалась переехать к отцу, когда он болел перед смертью, хотя ухаживала за ним со всем старанием; она отказалась получить этот дом и в наследство, не забывая, как ее попрекали там вторым замужеством при живом муже (Саня обвенчалась с Дмитрием Ивановичем после смерти отца, удостоверившись, что первый муж умер). Но в семьдесят пятом году, собирая вместе со мной землянику на вырубках, Саня вдруг как бы невзначай шепнула мне: «А если бы стали продавать Одуваловский дом, ты бы мне подкинула тысчонку, чтобы собрать деньжат и его выкупить?» Ну, конечно, «подкинула бы», заверила я ее. Но никто не собирался продавать такой прочный и удобный дом. Больше речи о покупке не возникало. А для меня он, и чужой, по-прежнему много значил. Стоял себе где-то там, за бывшими лесами и болотами, за ракетными базами и лагерями, как вещественный знак связи с прошлым. И казалось, на мой-то век этого дома для памяти хватит.

И вдруг письмо — не из Волкова, не от Сани, — а от старшей ее дочери, из Гороховца, от Нины Лебедевой. И пачка фотографий. Рассыпавшись, они обдали меня ужасом раньше, чем я поняла смысл письма. Что это? Разного возраста женщины в черных платочках несут на полотенцах гроб. Выносят из избы с белыми наличниками, несут мимо бань… И тут только я узнала лицо в открытом гробу: умерла Саня. Хоронят Саню… Но кто-нибудь раньше видел такое, чтобы гроб из дома на Руси выносили женщины? Странное, непривычное, зловещее зрелище. Словно уже вымерла на нашей земле половина народа — мужская половина. Но где же мужчины, мужики, хоть какие уж есть? Что-то не так, неправильно на этой картине похорон Александры Макаровны, так почитавшей и знавшей порядок и обряд. Что-то не так… Или все не так?