В наших переулках

Скоро мы оказались в ярко освещенной комнате. Там было много детей и пахло мандаринами. Мы ели эти мандарины и крымские яблоки, играли в жмурки и водили «каравай», и я забыла, что нахожусь в Мертвом переулке. Стоило же маме сказать, что пора возвращаться домой, я все вспомнила и не хотела выходить из светлой комнаты на улицу. Но когда мы оказались там, луны уже не было видно, тихо и неярко горели фонари, и переулок со зловещим именем не показался мне ни страшным, ни холодным. Все было обычным. Сонные и усталые, мы мирно побрели к себе, на другую сторону Арбата, словно переплыли на родной берег реки.

Недавно в Вене, глядя на пышные золоченые чумные памятники, я вспомнила далекий-далекий вечер в сверкающем лунным светом Мертвом переулке. И привычная обида привычно поднялась в душе: ничего-то мы не помним, ничего не храним. Вот и память о давней чумной беде стерта и в языке (Мертвый переулок давно уже не Мертвый), и в рукотворном знаке (церковь Успения на Могилицах давно не церковь).

Тогда-то у меня и родилась потребность в своем слабом слове сохранить хоть отдельные следы от наших милых переулков. Ведь и те из них, что как будто существуют, и они умерщвлены. Одни грубо перерублены искусственными, не имеющими к ним отношения магистралями, другие вырваны из живой плоти города и заточены в немом и глухом доживании. Я тоскую о наших прежних переулках точно так же, как и о тех мертвых людях, которые их некогда населяли, одаривая бедных детей хлебом и словом.

1992–1993

ХРОНИКА ДЕТСКОЙ ЖИЗНИ ТРИДЦАТЫХ ГОДОВ

1

Я начала учиться в школе в 1931 году. Это не было торжественным моментом, это случилось как-то буднично и неожиданно для меня, но случилось бесповоротно. Почему-то запомнился мне день накануне моего запоздалого — запоздалого на полмесяца — появления в школе.

В уютном деревянном домике двое стариков — муж и жена — сначала угощают родителей и меня жидким чаем с душистым медом, а потом одаривают нас целым бидончиком этого меда. Мы давно не видели сахара. Купить мед мы и приехали к старикам куда-то в неведомый мне край то ли за город, то ли на окраину Москвы. Поезда не помню, мерещится будто бы пустынный трамвайный круг, куда мы уносим бидончик, но отчетливо видится калитка, у которой стоят провожающие нас старички, и тропинка, ведущая прямо от калитки в молодой лесок с пушисто и прямо торчащими сосновыми макушками, помнится запах палой листвы и тяжесть в руках еловой ветки, увешанной скользкими шишками. Этот укромный хвойный уголок я буду искать потом целую жизнь: вот здесь это было, нет, не здесь, а может быть, здесь? С той еловой веткой, подарком стариков, я и являюсь на следующий день первый раз в школу, и эта ветка долго будет украшать «красный уголок» в нашем классе, напоминая мне последнее впечатление моей «частной» жизни.

Первая моя школа — бывшая Хвостовская гимназия (что тогда еще помнилось взрослыми москвичами) в Кривоарбатском переулке. К 1931 году она превратилась в советскую школу № 7.

Анатолий Рыбаков «воспел» седьмую школу как средоточие революционной романтики в своих детских повестях, но он учился в иную эпоху, чем я, да и его беллетристическая задача — не та, что у меня, томимой желанием сохранить для чего-то и кого-то точность впечатлений ушедшего времени.

В годы раннего детства Арбат служил для нас еще и границей «нашей» его стороны и «ненашей». Мы тогда редко ее пересекали. Но вот я пошла в школу, и границу пришлось преодолевать дважды в день. Трамваи мчались и звенели, лошади цокали копытами, разбрызгивая жидкую грязь по булыжникам, автомобили сумасшедше гудели, прорываясь через узкое русло Арбата. По приказу родителей я, стоя на углу Спасопесковского переулка, просила прохожих: «Пожалуйста, переведите меня на ту сторону». Но скоро я осмелела и уже самостоятельно ныряла в толпу перед самым носом трамвая или лошадиной мордой.

Я не любила Кривоарбатского переулка, потому что не любила своей первой школы. Там я впервые с испугом ощутила опасность исчезновения своей отдельности, ее растворения в безразличной ко мне массе. Это ощущение не помешало мне пережить озноб самозабвенного вдохновения при произнесении публично и вместе с другими пионерской клятвы: «Я, юный пионер Союза Советских республик, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…» И тот же озноб при пении «Интернационала» и «Марсельезы». Но то были отдельные мгновения грозной и сумрачной слитности с могучей подавляющей отдельную волю силой, они не делали для меня легче ежедневное приближение к нелюбимому переулку. Мне все там казалось бездушным и безобразным: и само темно-кирпичное здание старой гимназии, где мы учились и давали клятвы, и цепь убогих безархитектурных домиков на противоположной стороне, и знаменитый конструктивистский дом, стеклянной круглостью выдававший и свою ненужную выдуманность, и свою неслиянность с текущей мимо него суровой жизнью, где хлеб выдавался по карточкам, а в закопченных кухнях угрожающе гудели примуса.